Как на Дерибасовской угол Ришельевской

Перед тем как мирно заснуть на скамейке, Леонид немного для проформы побушевал, доказывая, что он великий художник. Но привыкшие и не к таким заявлениям милиционеры не обращали на него никакого внимания.

Утром, когда капитан Перегончук печатным шагом проследовал по месту службы, он очень удивился, увидев в «телевизоре» скромный за ночь улов. Судя по модной одежде улова, он был весьма сомнительным.

— Кто вы такой? — поинтересовался капитан, когда Леню доставили в его кабинет, вызволив из телевизионного плена.

— Художник, — твердо отметил Леня.

— Репин? — улыбнулся капитан Перегончук.

— Репин, — спокойно подтвердил Леня.

— Документы есть?

— Нет, но вы позвоните в Союз художников, там подтвердят.

За плечами капитана было не только почти два десятка лет почти безупречной службы, но и профессионализм, нарабатывавшийся ситуациями, из которых он выходил с синяками и шишками. Поэтому Перегончук ничему не удивился, когда голос в телефонной трубке подтвердил сказанное Леней и даже описал его внешность с поправкой на вчерашнее происшествие.

Капитан спокойно поблагодарил за информацию, положил трубку, широко развел руки и искренне улыбнулся, обнажив поредевшую в боях с бандитизмом челюсть.

Провожая к самому выходу Леонида, он доверительно попросил прощения еще раз:

— Вы извините, ребята еще молодые, неграмотные. Я-то ваши картины видел в музее на экскурсии. У нас перед поездом еще два часа было, так туда пошли. Потрясающая ваша картина «Иван Грозный убивает собственного сына».

Леня вышел на утреннюю улицу, позвонил одному из друзей, выслушал нотацию его жены и отправился на выручку. В отличие от художника Репина, его коллеги не являлись членами Союза и их личности в аналогичной ситуаций подтвердить было некому. В вытрезвитель из вчерашней компании не пустили только критика Охапкина. С этим разведчиком идеологического фронта не рисковала связываться даже милиция…

Вот такой рассказ накатал журналист Павлов, потому что человек, который привык гнать пургу всю жизнь, не врать людям уже не может. Так в дурдом художник Репин попал вовсе не из-за этого случая, который, по правде говоря, произошел еще при дорогом Леониде Ильиче, а опять же из-за своей фамилии. Один раз Ленчик напился до такого горизонтального состояния, что его подобрали на улице и заволокли прямо у морг. А ночью Репин почему-то очухался раньше, чем над ним стали играть похоронный марш, сильно лязгая зубами по поводу температуры в этом заведении. Вдобавок изо всей одежды на ноге Ленчика была привязана какая-то бирка, которая плохо его согревала. А когда художник намацал, что лежит на соседнем столе, сразу догнал — с таким контингентом ему пить еще не приходилось. Художник стал барабанить у дверь и орать разные нехорошие слова. И это продолжалось пока на его вопли не приканал сторож в том состоянии, в каком Репин переставал закусывать. Он открыл Ленчика и спокойно спросил: какого хера ему тихо не лежится? А художник вместо того, чтобы дать сторожу автограф, сбивает его с ног и гонит со своей биркой на ноге куда подальше. Сторож орет ему вслед, чтоб он стоял, потому что кто будет отчитываться за такую материальную ценность, когда взойдет солнце. А Ленчик все равно не останавливается и бежит, не разбирая дороги, по которой спокойно светит фарами впереди себя патрульная машина. Она тормозит возле этого спортсмена, рекламирующего не «Адидас», а советский образ жизни, и спрашивает: откуда он взялся у таком импортном виде? Ленчик честно отвечает, что он, по всему видно, покойник, но в морге ему почему-то не лежится. И добавляет, что он художник Репин. После этого заявления живой художник Репин быстро очутился в том самом месте, где при желании можно пообщаться и с Наполеоном. Он сидит там несколько дней, после чего решает, что пить прежними темпами с такой фамилией просто противопоказано. И думает по этому поводу перейти на фамилию жены. Но супруга быстро отговорила уже снявшего бирку с ноги Ленчика от такого варианта. Потому что у его мадам фамилия Пикас, и прицепив ее до своего паспорта, Репин имеет шанс еще раз побывать на Слободке вместе с манией величия.

Так доцент Шкалик приперся до этого художника вовсе не потому, чтоб расспросить, как обстоят дела в дурдоме. Он просто предложил пока еще Репину снять копию с картины Сурикова. Ленчик попросил две недели срока и такие бабки, что Федоров тут же стал орать за то, как его рано выпустили из заведения, где Репину самое место. А живописец вполне трезво рассказал доценту: Иван Александрович, может, я и малохольный, зато догоняю, зачем вам понадобилась эта самая копия. На что Федоров, сбив тон, тут же понял: художник Репин не такой придурок, как ему показалось. И согласился на денежные притязания, срезав срок работы до десяти дней.

* * *

Художник Репин уже потел, придавая собственные импульсы будущему полотну Сурикова, когда редактор газеты «Флаг коммунизма» приперся до своего кабинета, почему-то вспомнив за тяжесть понедельника среди других дней недели. И тут на его столе зазвонил телефон, подтверждая эту пословицу. С утра пораньше обком интересуется: что там творится с бухгалтерами и чтоб завтра статья кровь с любого носа была на первой полосе. А что такое «Флаг коммунизма»? Это газета уже во-вторых, а во-первых, это орган обкома. Поэтому обком дергает свой орган по поводу бухгалтеров еще сильнее, чем недавно за письма народа о проблемах средней школы в разрезе мнения Щербицкого. Редактор, вспоминая, как месяц назад его ставили на вид и сношали за иностранное слово в газете, понимает: теперь выражение «бухгалтер» тянет на более серьезный разнос, чем «мэр».

Месяц назад в газете было написано «мэр города». По этому поводу в обкоме состоялось целое совещание, и лично первый секретарь орал на редактора: «Что это такое — мер? Что за мер такой? Мы чего, в Парижу, едрить его корень?» И редактор признался честно, что Одесса — это не Париж, мысленно добавив про себя: пока здесь командует такой вот экспорт со средней полосы Нечерноземья. После приятных воспоминаний редактор выдергивает Кригера и вместо «здравствуй» спрашивает: отдал ли он статью машинистке? Кригер честно отвечает: мечта его жизни побывать у столице Советской Украины на таком архиважном совещании так и не сбылась. После сожаления Кригера редактор садится мимо кресла на стул и молча расширяет зрачки на нарушение трудовой дисциплины. А Кригер, чтоб начальник не начал что-то рассказывать обкомовскими словами, тут же раскололся, как менты сорвали его поездку. И редактор с ходу побежал в обком на белой «Волге», понимая, что повинную голову меч будет сечь в любом случае. Если своя рубашка ближе к телу, может, и голова представляет какую-то ценность? Так что лучше эту ментовскую голову подставить в наиболее выгодном для меча ракурсе.

Как всегда, в конце концов нашли главного виновного в срыве партийной линии среди младшего состава. На этот раз им оказался старший лейтенант. Он стоял по стойке «смирно» и умно отвечал на каждую тираду своего начальника одним словом.

— Ты член партии? — вопросительно-утвердительно рычал на старлея полковник.

— Виноват! — отвечал милиционер, искренне сожалея, что он член партии, а не ее мозг.

— Ты у меня билет на стол положишь! — продолжал орать на старшего лейтенанта полковник, грозя такой наивысшей мерой наказания.

— Виноват! — напрягался милиционер с руками по швам, как будто не его начальник, а лично товарищ Щелоков приказал устраивать эти фокусы возле аэропорта.

Полковник, догоняя, что старший лейтенант его ни в жизнь не заложит, стал кричать еще громче для конспирации. А потом, выпуская пар, заявил более спокойным голосом:

— Иди!

Когда за главным виновником срыва важнейшей статьи закрылась дверь, полковник улыбнулся одними глазами и с удовлетворением подумал: «Кого угодно можем врезать, когда имеем таких членов». В конце концов, старшего лейтенанта оставили на нелегкой службе, а полковник не забыл его самоотверженности.

* * *

Доценту Шкалику было глубоко наплевать на обком, бухгалтеров, полупроценты и неприятности милиции, хотя он с отвращением платил за подписку «Правды» в принудительно-добровольном порядке. Ему главнее всех партийных достижений, чтобы Репин в срок замастырил Сурикова вместе с его персональной подписью. Потому что Луполовер уже жить не может без искусства и чуть ли не каждый день напоминает за это Ивану Александровичу.

А Федорову не просто надо сбагрить картинку этому отщепенцу, но еще сделать так, чтоб в ее тылу появился трафарет «Разрешено к вывозу из СССР». Причем трафарет настоящий, а не тот, что при большом желании можно создать за пару часов на куске резины под прессом. По этому поводу Иван Александрович поперся до одного из своих младших компаньонов. Он изредка торчал во флигеле Литературного музея, который, кажется, пора переименовывать в Археологический. А в том флигеле заседает комиссия, определяющая: что можно просто вывозить, что — за хорошие бабки, а, в основном, так ничего нельзя. Доцент Шкалик встречается с одним из этих деятелей, который только и успевает следить, чтобы у него лично было как можно меньше конкурентов на мировом рынке. Хотя Иван Александрович понимал, чем отличается масло на картине Сурикова от сливочного, он просто выяснял в частной беседе: представляет ли это полотно хоть мало-мальски художественную ценность? Эксперт, стоящий на страже государственных интересов, делает на себе внешний вид, что для советской страны художественную и историческую ценность имеют даже почтовые ящики. При этом он замечательно понимает, что у Шкалика где-то наготове сучит ногами от нетерпения пассажир на Вену, мечтая сидеть на вэлфере перед картиной Сурикова. Он честно признается: эта картина значит для народа еще больше, чем Царь-пушка. Доцент таращит на него глаза, восклицая шепотом: с Царь-пушкой все ясно, но разве можно стрелять из картины? И торопливо добавляет: речь идет, строго между нами, за работу не столько Сурикова, как Репина из дурдома. И обещает Эксперту его обычную ставку за рукоприкладство до печати. В ответ специалист по художественным ценностям мудро отвечает: о чем разговор, можно считать, что на этой картинке появилась самая нужная для искусства деталь. Потому что за справедливую долю Эксперт был готов штамповать не только репинского Сурикова, но и подкову от тульской блохи. Хотя, согласно его инструкций, блох можно отнести к достоянию страны. В конце концов, тоже еще великая историческая ценность; этот Суриков картин намалевал, сам не помнил сколько, можно подумать, речь идет не за какое-то дешевое полотно из холста, а про самую большую художественную реликвию родины — кепку Ленина из шерсти. Но пусть Иван Александрович не думает, что Эксперт такой наивный: он с ходу определит, кто малевал эту картину, и если ему на печать подсунут настоящего Сурикова, то это будет стоить немножко дороже. А при таком раскладе со Шкалика все две, а не одна обычная ставка, благодаря тому, что они давние компаньоны.

Доцент Федоров сделал себе такой перекос глаз, какого в жизни не видел даже академик Филатов. Эксперт обнаглел до предела, пользуясь тем, что в стране нет антимонопольного законодательства. Так дай долю Кригеру, откинь этому, сколько он просит, и что останется главному работяге Шкалику, кроме его зарплаты из бывшего мукомольного имени Сталина? Иван Александрович сглотнул ком, поднявшийся из желудка до переносицы по поводу такой борзости и, учтиво выражаясь словами, которые с трудом выносят стены домов из-за отсутствия заборов, заявил: в таком случае Эксперт заработает даже больше его. И поэтому пусть берет столько, сколько положено и дышит на свою печать с башмалой за пазухой. На что искусствовед покрыл доцента Шкалика еще более изысканными выражениями, попутно обозвав этого наставника молодежи контрабандистом и расхитителем социалистических ценностей. Тогда Иван Александрович с предельной откровенностью партийца заявил: Эксперт все-таки должен подумать и через пару дней дать ответ в нужную истине сторону.