Как на Дерибасовской угол Ришельевской

Манеры поведения Леонид в связи с этим событием менять не собирался. А учитывая, как страна нуждается в валюте, — тем более. Пьет, как и прежде, без особой боязни. И не потому, что нечем, как когда-то, заплатить за услуги вытрезвителя, а оттого, что слишком много свободно конвертируемой валюты посыпалось на его буйную голову. Хотя, если бы не забота государства о социальной справедливости, этот золотой дождик мог бы превратиться в настоящий ливень. Но старым корешам-художникам, до сих пор так и не признанным, было глубоко и обстоятельно наплевать на это. Они любили Леню, независимо от того, продаются ли его работы на «Сотбизе» или, как в прежние времена, он меняет их на предметы быта с теми, кто, стоя в овировской очереди, шептал молитву «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет». Вот кто вывез горы авангарда. И ни один из них почему-то не клюнул на исторически проверенное и политически грамотное полотно типа «Леонид Ильич Брежнев читает „Целину“ труженикам Малой Земли».

«Ну, Охапкин, ну, сволота», — думал о критике изрядно набухавшийся Леонид, с трудом получив точку опоры у ближайшего дерева, предварительно испросив на это его согласия. Дерево не возражало. Оперевшись на него, художник пытался застегнуть пальто, но проклятые пуговицы постоянно норовили выскользнуть из рук и прыгали мимо петель. «Ничего, — бормотал Леня, пытаясь укротить одежду, — сейчас выйдут ребята, словим фару — и домой. А гада Охапкина с собой не возьму, козла. Наварил на мне больше, чем на покойном генсеке. Штук двадцать обзоров о его творчества запузырил всего… А теперь гавкает… Домой… Нет, лучше в мастерскую, дома начнутся непонятные вопросы».

Дома Леониду было бы рискованно показаться, учитывая характер его супруги. Тем более, что она всего три дня назад послала мужа в булочную, а он до сих пор так до нее и не добрался.

Леня пьянел медленно, зато трезвел быстро — такая у него натура, с детства. И бормотал он под деревом свой монолог скуки ради. Просто убивал время, дожидаясь своих бородатых друзей. Критик Охапкин вместо бороды носил очки. И, несмотря на то, что теперь он писал о Лене исключительно как о новаторе, измордованном застоем, художник все равно на него обиделся. Из-за помидоры.

А в это время по улице уже катило Ленино горе. Оно вполне по-хозяйски подъехало на «бобике» зеленого цвета, из недр которого вышла пара молоденьких милиционеров. И они решительно пошли на прислонившегося к дереву Леонида, разрушая его свидание с природой.

Милиционеры были, как обычно, деревенские, со здоровым румянцем в четыре щеки еще невыветрившегося детства, уже осознающего свалившуюся вместе с погонами власть на крутые плечи. Патрульная служба, известное дело, требовала молодости и здоровья, исполнительности и дисциплины. С этими качествами в отделении, постоянно пополнявшемся за счет земляков, было все в порядке. Система нехитрая, годами наработана: десятилетка, армия, город, завод, общежитие, Школа милиции, служба, квартира. Из-за жилплощади многие были готовы носить погоны до последней капли крови.

Агафонов и Наливайко, решительно выпрыгнувшие из «бобика», знали, ради чего они давали присягу. Хотя, откровенно говоря, в другое время милиционеры просто проехали бы мимо. Но сегодня, как назло, капитан Перегончук отругал их за бездеятельность и еще за что-то. Начальство всегда найдет за что ругать, в крайнем случае, за нечищенную обувь. Вдобавок сейчас везде хозрасчет, а вытрезвитель за счет него существовал всегда, и борьбу с пьянством, несмотря на весь идиотизм, никакой дурак пока не отменял. Именно так «дурак» сказал начальник, отпуская ребят из кабинета. А если приказ командира — закон для подчиненного, то нечего думать об умственных способностях того, кто отдает такие приказы. Хотя Агафонов и Наливайко считали Перегончука не меньшим дураком, чем его непосредственное начальство. Сам капитан думал о своих подчиненных аналогичным образом. И все были друг другом довольны. Поэтому милиционеры сели в машину с твердым намерением исполнить в этот вечер свой долг до конца.

Да, Леонид не мочился у дерева, не валялся у вздувшихся перед асфальтовой скорлупой корней, не пел песни и ни к кому не приставал. Но он был пьяным. Трезвый человек не станет пачкать такое дорогое пальто о мокрое дерево. Так рассудили Агафонов и Наливайко. Пьяный, в дорогом пальто. Иди знай, может спер у кого. Иногда с такого задержания ого-го-го какие дела раскручивались…

— Ханыга? — коротко спросил Леню один из ребят, не надеясь получить утвердительный ответ. Сейчас клиент начнет буянить, обижаться, делать трезвый вид. Нынче все такие говорливые насчет разных свобод. И это даст возможность ласково завести тепленького в машину и отправить по назначению. Разве трезвый будет орать слова из Конституции? Никогда. Это Агафонов и Наливайко знали по собственному опыту, а также со слов капитана Перегончука.

— Художник, — почти твердым голосом произнес Леонид, нащупав более основательную точку опоры.

— Понятно, — добродушно согласился Агафонов. Все они художники. Иногда такое художество сотворят, хоть стой — хоть рядом падай.

— Видать, художник, — подтвердил Наливайко, пристально следя за тем, как Леонид пытается найти на шее удавку галстука со свежим масляным пятном. — Ты, наверно, Репин?

— Ага, Репин, — нагло осклабился пьяный и ехидно поинтересовался. — Автограф дать?

От пьяного можно всего ожидать. Некоторые даже пытаются лезть в драку. Но такого нахальства Агафонов и Наливайко не предвидели. А главное — не смогли стерпеть и осторожно проводили Леню в автомобиль.

— Домой повезете? — благодушествовал Леня, мгновенно разморенный окутавшей его теплотой, от чего начал пьянеть по второму разу.

— В дом родной, — подтвердил Наливайко, врубая скорость.

А Агафонов непродуманно ляпнул:

— Тверезитель.

Леня с достоинством попытался выпрямиться и начал свои рассуждения:

— Что, ребята, жить надоело красиво и вкусно? Везите, везите… Завтра вас всех вызовут. Я вам покажу. Будете знать, кого хватать…

Агафонов и Наливайко на всякий случай усомнились: а может, действительно художник? Сейчас мода такая художником называться кому не лень — и писателям, и этим режиссерам. В прошлый раз наподобие не совсем чтобы пьяного парни из их отделения на улице остановили — и прямиком в дом родной. А тот, оказалось, получил какое-то лауреатство и отмечал его с такими людьми, что начальник по телефону три дня извинялся. А потом называл подчиненных такими словами, которыми их обычно характеризуют клиенты вытрезвителя.

«Ну и шут с тобой!» — подумал водитель Наливайко и без обсуждения острого вопроса с Агафоновым круто изменил маршрут.

— Ты чего? — спросил напарник. Хотя он догадывался, куда собрался гнать Наливайко, но на всякий случай не подавал вида.

— К нам, — раскрыл секрет изменения маршрута водитель. — Пусть начальство разбирается. Вдруг он точно художник?

— Репин? — почему-то хихикнул Агафонов.

— Я художник Репин! — нагло продолжал отстаивать свое право на трезвость Леня. — Меня мир признал!

И попытался что-то вразумительно объяснить, но против его воли из глотки почему-то вырвались слова, многократно слышанные по телевизору:

— Рядовым! На Восточный фронт!

Милиционеры переглянулись. После такого заявления можно было ехать прямо в вытрезвитель без санкции начальства. Но бензин, всего одну канистру на два дня дают, а отделение под боком…

Дежурный вежливо попросил у Лени документы. Леня снова попытался дать автограф. Потому что из всех документов после долгих и мучительных карманных поисков, Леонид в конце концов выудил больничный лист на имя гражданки Сергушиной с печатью роддома. Бумагу эту всунул Леониду один из многочисленных знакомцев, предварительно написав на ней номер своего телефона — именно об этом художник попытался рассказать милиционерам. Однако свои объяснения он заканчивал уже в «телевизоре»: крохотной комнатке, состоящей из трех скамеек и двери с навешенной решеткой, через которую проникал свет лампы со стола дежурного.