Как на Дерибасовской угол Ришельевской

— Видите ли, друг мой, — задушевно пояснял Луполоверу доцент Шкалик той же интонацией, какой вдалбливал студентам самый главный предмет в мире, — на сегодняшний день это одна из самых дорогих работ, продающихся в нашей стране.

— Я охотно верю вам, — ответил собеседнику Луполовер, — и поэтому меня не столько волнует стоимость этого произведения искусства, как его историческая ценность для общемировой культуры.

А журналист Кригер с важным видом только и успевал переводить взгляд с Луполовера на Федорова, радуясь, что свел таких грамотных людей между собой.

Когда Луполовер немного пришел в себя от цены, названной доцентом, и закрыл рот, растянутый от изумления на ширину плеч, он с ходу созрел стать владельцем бесценного произведения живописи и пошкандыбал на тот же десятый трамвай. Потому что Иван Александрович перекрестился: он не просто достанет Луполоверу Сурикова, но и сделает полотну статус беженца. Доцент Федоров ласково смотрел вслед Генриху Эммануиловичу, мечтая о том, чтобы таких хороших людей уезжало, чем побольше. Что касается Кригера, то он резко потерял интерес до дальнейшей судьбы произведения искусства, узнав его продажную стоимость.

* * *

Доцент Федоров вместо того, чтобы смахивать с картины предпродажную пыль или зачитываться материалами очередного Пленума, повышая свой профессионализм, почему-то заспешил в Ляпуновский переулок. Там он долго барабанил у дверь, пока из-за нее не высунулось трезвое перепуганное лицо.

— Здравствуй, Ленчик, — развязно протянул доцент, — тебя уже выпустили из сумасшедшего дома?

— Нет, — честно ответил Ленчик, грязно намекая на любимую родину.

А доцент Шкалик, вместо того чтобы дать вражескому выпаду достойный отпор в свете своей любимой науки, довольно заржал и попер впереди Ленчика вверх по лестнице.

Ленчик таки-да сидел в дурдоме. И вовсе не потому, что был художником, а из-за выпивки. Как и многие живописцы, Ленчик был бородатым и не прочь дать банку. И регулярно бухал еще до того, как какой-то придурок решил: наш народ так привык к свету исторических решений партии, что по их поводу может пить как-то иначе, чем хочет. Так вместо этого малохольного, который хотел создать в социалистической зоне еще и зону трезвости, в дурдом забрали художника Ленчика. Причем в те времена, когда по радио изредка звучала песня «Выпьем за родину, выпьем за партию, выпьем и снова нальем». Так народ, которого приучали до таких песен, легче заставить бросить жрать, чем пить, что подтвердила сама жизнь.

В годы пресловутого застоя Ленчик бухал в кабаке на Пушкинской регулярнее, чем у собственной мастерской. Потому что капуста на его кармане не переводилась. И не оттого, что рисовал художник картины в свете этих самых решений, которые постоянно исторические, а потому как гнал фель и фарцевал иконами — Микояну рядом делать нечего.

А что было дальше в тот вечер, так это уже художественно описал журналист Павлов, который не хуже Ленчика умел разобраться в кабацкой кулинарии. Тот самый специалист по полупроцентам Павлов, что вывел Кригера из-под республиканского совещания по поводу бухгалтеризации всей страны. И сегодня он почему-то не организует трудовые почины, а вовсю лягает организацию, с рук которой жрал долгие годы. Рассказ за художника Ленчика должен был появиться в одной из всесоюзных газет в тот самый день, когда у Горбачева случилось что-то со здоровьем. И вместо этого рассказа газета напечатала другой юмор насчет янаевской заботы за народ. Хотя, между нами, после банки у художника Ленчика руки тряслись не так упорно, как у этого выдающегося деятеля коммунистического движения. Поэтому вы будете первые, кто прочитает среди здесь рассказ журналиста Павлова за художника Ленчика, любезно предоставленный с гонорарной оговоркой.

Тугая волна спертого воздуха буквально вытолкнула Леонида из дверей, украшенных мемориальной табличкой «Мест нет». Ниже этой со вкусом исполненной надписи какой-то провидец доцарапал шариковой ручкой «И никогда не будет». Это примечание почему-то не соскоблили, словно администрация совершенно бесплатно соглашалась с подобным утверждением.

Может быть, именно по этой причине швейцар с одинаковой долей брезгливости смотрел что на пытающихся пробиться в ресторан, что на пророческие слова, исполненные пастой в строгой манере соцреализма. Швейцар держался с решительным видом, ощущая на своих плечах тяжесть ответственности и помня о былых погонах. Хотя полевые погоны майора даже отдаленно не напоминали золотые галуны швейцара, он относился к своим обязанностям так, словно по двери ресторана проходила незримая линия обороны. Что касается незнакомых посетителей ресторана, то бывший профессиональный воин не воспринимал их иначе, как интервентов, мечтающих захватить мировое господство и ресторан, который он отчасти считал своей фамильной вотчиной. Во всяком случае, вестибюль, за прохождение которого швейцар драл такую пошлину, которая могла только сниться средневековым баронам.

К часто пьющему в этом ресторане Леониду швейцар относился более-менее лояльно. Он широко распахивал перед ним двери, но никогда не брал под козырек, выпячивая грудь эллипсом. Швейцар демонстрировал грудную клетку дугой только тем клиентам, которые оставляли ему червонец. Леонид же больше, чем на пять рублей не решался оскорблять его человеческое достоинство.

Леонид самым традиционным образом сунул в карман швейцару, напрягающему пружину двери, пятерку, и тот, выждав, пока клиент попадет на свежий воздух, быстрым движением захлопнул дверь на засов. Толпа желающих с надеждой смотрела в его сторону сквозь дверные стекла, прижимая к ним разноцветные купюры. Хозяин вестибюля скользнул по деньгам равнодушным взглядом, заметил, что среди них доллары отсутствуют, и сделал на лице такой вид, словно сам Христос является его внебрачным сыном. Леонид стоял на вогкой от обычной сырой зимы улице и терпеливо ожидал друзей. А они, как назло, не торопились догонять своего приятеля, всячески продолжая нарушать антиалкогольное законодательство. Из себя и из ресторана Леонида вывело наглое заявление критика Охапкина. После того, как критик уронил свои очки в салат, он, позабыв их вытереть и надеть на нос, зажал стекла в руке и стал тыкать дужкой в сторону Леониду.

— И что бы ты там ни говорил, — нагло выкатывал глаза пьющий за счет Леонида критик, — в твоих работах налицо кризис. Это же смесь гиперреализма с натурализмом. Народ это… Словом, надо больше работать…

— Работать, — передразнил его Леонид. — Тридцать лет ты хвалил девушку с веслом, а теперь мне пену гонишь? Работать… Тебе надо тем веслом по кумполу дать… Может, тогда хоть сам поймешь, что пишешь. Козел очкатый…

— Ты сам козел, — попытался одеть очки задом наперед Охапкин, — и работы твои на козлов рассчитаны. И вообще… Одна козлота кругом.

Остальные художники отложили рюмки и вилки, прислушиваясь к творческому спору.

— Зато людям нравится, — ответил стандартной, применительно к любой ситуации, фразой Леонид. — А твои статейки… Я читал — хоть бы что понял. «Напряженные охристые тона подчеркивают излишнюю декоративность, придают импульс», — с удовольствием процитировал Леонид, бросив на критика взгляд, полный отвращения. — Сам ты козел… Всю жизнь задницы лижешь… Кто писал, что «Декамерону рядом нечего делать с „Возвраще…“ „Возрождением“»?

Напоминание о недавнем прошлом вывело критика из себя. Несмотря на отсутствие очков на носу, он бросил помидором в художника и попал. Леонид, в свою очередь, промахнулся. Собратья по кисти начали смеяться, заглушая звуки оркестра и рев солиста.

Леонид обиделся и уже через минут десять очутился на улице в гордом одиночестве. Вообще он был неплохим парнем, несмотря на слова критика Охапкина. И никогда не позволял себе унизиться до того, чтобы создать очередное эпическое произведение в честь шестидесятилетия славного Союза, сулящее официальное признание, долю заказов и банкет после присвоения очередного почетного звания. Естественно, что до перестройки к Союзу художников авангардиста Леонида никто бы не допустил, разживись он даже рекомендациями Микельанджело, Ван Гога и самого Герасимова. Однако и Леонид не слишком стремился попасть в компанию творческих личностей, которые с одинаковым удовольствием работали над образами Ленина, Сталина, Мао, Хрущева, Брежнева, Горбачева, той же «Девушки с веслом» и «Мужчины с кайлом».

Но когда в прошлом году одну из работ Леонида, которую, по словам трубадура перестройки критика Охапкина, «можно было повесить без ущерба для содержания вверх ногами», продал становящийся известным и на остальной шестой части света «Сотбиз», это тут же изменило мнение критика. Теперь он писал исключительно о «свежести и романтизме», хотя еще совсем недавно искал в картинах Леонида смысл потаенных приказов из-за бугра.

«Сотбиз» взял да и продал эту работу за 120 тысяч фунтов, и не деревянных рублей, а подлинных стерлингов. Отношение к постоянно оплевываемому творчеству художника до того резко изменилось, что он незаметно для самого себя пополнил ряды Союза художников.