Как потерять друзей & заставить всех тебя ненавидеть

Я. Ты спутал метафоры.

Алекс. Ты о чем?

Я. Ты не можешь попасть в джек-пот. Чтобы выиграть джек-пот…

Алекс. Какая разница, дружище? Разве ты не рад за меня?

Я. Э-э, конечно, конечно, я рад.

Господи Иисусе! Что такого есть в Алексе, чего нет у меня? Мы оба прожили в Америке два с половиной года, и в то время как я был уволен — дважды! — он умудрился продать свой сценарий. Такое впечатление, что наши судьбы загадочным образом переплетены, и каждый раз, когда меня постигала очередная неудача, его осыпало словно из рога изобилия. Интересно, что произойдет, если случайно выяснится, что я ВИЧ-инфицированный? Выиграет в лотерею?

Алекс. Ведь это же замечательно, правда? По моему сценарию действительно снимут фильм. Актеры будут произносить написанные мной реплики. В это трудно поверить!

Я. Очень трудно.

27 Забыт, но не похоронен

Хорошие новости от Алекса заставили бы меня погрузиться в депрессию и при более благоприятных обстоятельствах, но, получив их сразу после моего двойного поражения, я чувствовал себя просто раздавленным. Я находился в финансовом центре мира, когда тот переживал биржевой бум, но сам был абсолютно нищим! Как же это произошло? Я не успел и глазом моргнуть, как лишился офиса, двух счетов на оплату текущих расходов, общего жалованья в 85 000 долларов в год и оказался простым внештатным журналистом без постоянного дохода. Мне исполнилось только 34, но от моей карьеры остались одни воспоминания. У меня не было ни наследства, на которое я мог бы опереться, ни имущества, вверенного попечителю. Ничего. Моей единственной собственностью была маленькая квартира на Шепардс-Буш, да и та уже не раз перезаложена. Моим единственным достижением за эти два с половиной года в Нью-Йорке оказалась проблема с алкоголизмом. Если дела пойдут еще хуже, мне грозит оказаться в совершеннейшей нищете.

К концу 1997 года Манхэттен был не самым хорошим городом для безработного. Количество денег, заработанных на Уолл-стрит в тот год, было ошеломляющим. [154] Моя 32-летняя знакомая, с которой я учился в Гарварде, сказала, что с начала 1997 года сумма ее капитала в ценных бумагах выросла на 65 %, что принесло ей чистой прибыли 40 миллионов долларов. Однако она заверила, что в тех сферах, где она вращалась, ее 40 миллионов считались мелочевкой, или «чаевыми», как она сама их называла. Например, только в 1996 году Тэдди Форстманн из фирмы «Форстманн Литтл энд компани» заработал 100 миллионов долларов, Том Ли из «Томас X. Ли компани» — 130 миллионов, а Генри Крэвис из «Колберг Крэвис Робертс энд компани» — 265 миллионов, а в 1997 году их дела обстояли еще лучше. Но больше всех заработал Джодж Сорос, его чистая прибыль достигла полмиллиарда.

154

1997 год стал знаменательным в истории Уолл-стрит, американский рынок ценных бумаг заработал 12 миллиардов долларов.

Куда бы я ни посмотрел, повсюду видел ньюйоркцев, разбрасывающихся деньгами в неистовом безумии шопингомании. Многие товары, входившие в число того, чем, по их мнению, они должны были обладать, например, кашемировые кардиганы за 3200 долларов от Дольче и Габбана, с приближением Рождества были буквально сметены с прилавков. Один мой коллега слышал, как в открывшемся недавно ресторане «Патрун» трое представителей Уолл-стрит, отмечая окончание сделки, заказали бутылку «Шато Марго» 1953 года за 1725 долларов, большую бутылку «Шато О-Брион» того же года за 2325 долларов и бутылку «Шато Петрюс» 1961 года за 5800 долларов. Если не считать того, что они прикуривали сигары от стодолларовых купюр, их расходы не так уж и выделялись на общем фоне. Я чувствовал себя нищим евнухом в мире, изобилующим деньгами и сексом.

Говоря словами Джорджа Кауфмана, я был забыт, но не похоронен.

Мои страдания усугубились телефонным звонком от Криса Лоуренса, который сообщил, что ему дано жесткое указание не подписывать мне пропуск для прохода в здание. «Грейдона беспокоит, что ты можешь стащить офисные принадлежности», — объяснил он. Однако прежде чем я подумал, что Крис перешел на другую сторону, он добавил: «Не смей и на секунду допускать, что я собираюсь его слушать. Если тебе надо будет попасть в здание, не важно зачем, я тебя проведу».

Грейдон волновался, что я стащу степлер? Еще недавно я был доверенным сотрудником, а теперь меня держат за мелкого воришку? Получается, раз тебя вышвырнули из первой комнаты — вопрос времени, когда ты окажешься в тюрьме на Рикерс-Айланд. Признаюсь, именно тогда я затосковал по английской классовой системе. Я жаждал социальной безопасности, которую мне давала моя принадлежность к образованной буржуазии. В Лондоне благодаря моему акценту и тому факту, что я учился в Оксфорде и Кембридже, я еще мог рассчитывать на определенное уважение, даже если моя карьера оказалась спущенной в унитаз. Благодаря происхождению я обладал положением в обществе, на котором не отражалось то, как идут мои дела. Мой общественный статус не зависел от моего профессионального.

Неудачи, постигшие меня в конце 1997 года, стали настоящим откровением, показавшим мне, что мнение ньюйоркцев очень сильно зависит от того, насколько хорошо или плохо идут ваши дела. Когда я впервые оказывался на вечеринке и говорил своим новым знакомым, что работаю в «Вэнити фэр», их поведение менялось на глазах. На какое-то мгновение они переставали пялиться поверх моего плеча и впервые окидывали меня взглядом. Иногда даже удостаивали меня разговором. Без сомнения, я был тем, кого стоило узнать получше. Но как только мое имя убрали из выходных данных журнала, я просто исчез с экранов их радаров. Не обладая ни деньгами, ни успешной карьерой, ни красивой внешностью, ни тем более хорошими связями, я не стоил того, чтобы тратить на меня время. Как только я говорил: «Я внештатный журналист», мой собеседник торопливо отстранялся, пытаясь сообразить, как бы повежливее забрать свою визитку. Это подействовало на меня отрезвляюще. Я считал, что нравлюсь людям тем, кто я есть, а не тем, чем занимаюсь, но в Манхэттене вы являетесь тем, чем вы занимаетесь.

Почему же ньюйоркцы придают такое большое значение вашей карьере? Для характеристики друг друга они оперируют такими обычными демографическими категориями как пол, национальная и религиозная принадлежность и т. д., но все это бледнеет на фоне их профессионального статуса. Словно это единственное, что определяет то, кем вы являетесь. В частности, им не важно, к какому классу принадлежит человек. Ньюйоркцы более заинтересованы в том, куда вы стремитесь, чем в ваших корнях. И они не делают из этого секрета. Если вы занимаете положение, которое может быть им полезно, они будут рады помочь вам, приглашая на вечеринки, знакомя со своими друзьями, включая вас в число своих знакомых. Но если вам нечего им предложить, вы для них не существуете.

Для Токвиля главное отличие Америки от Британии заключалось в отсутствии классовых различий, к чему он в целом относился с одобрением, но его беспокоило, что это может закончиться переоценкой ценностей, когда преувеличенное значение приобретут такие вещи как, например, профессиональный статус: «В демократических государствах, где между гражданами не существует каких-либо серьезных различий, из-за чего им постоянно грозит опасность смешаться в общую массу, создается множество искусственных и случайных классификаций, с помощью которых каждый из них пытается отделить себя от других из страха оказаться невольно затерянным в толпе».

Разумеется, в глазах большинства ньюйоркцев это лишь малая плата за жизнь в бесклассовом обществе. В современной Америке меритократия [155] считается «первым священным принципом», [156] а Манхэттен очень часто приводят как ее блестящий пример. Вот почему в Нью-Йорке людей оценивают по их успешности. В отличие от Британии, где классовая система затрудняет продвижение по общественной лестнице, в Америке нет механизмов, препятствующих работягам забраться на верхушку мира или праздным лентяям скатиться на дно общества. Самыми преданными сторонниками подобного убеждения являются наиболее успешные представители Манхэттена, поскольку оно недвусмысленно дает всем понять, что своим положением они обязаны исключительно собственным заслугам. Они даже называют себя «меритократами». С их точки зрения, лишь те, у кого дела идут хорошо, достойны похвалы. Тем же, кого постигают неудачи, некого винить, кроме себя.

155

Аббревиатура от лат.meritus — достойный и греч.kratos — власть, букв.: власть наиболее одаренных.

156

См.: Леманн Николас. «Большой тест: тайная история американской меритократии».

К меритократии я всегда испытывал двойственные чувства, не только потому, что английская классовая система мне выгодна. Находясь в Нью-Йорке, мне нравилось шокировать людей, говоря им, что слово «меритократия» изначально придумано, чтобы осудить это явление, а не одобрить его. Разумеется, они тут же начинали со мной спорить, пока я не выкладывал перед ними свой главный козырь — это понятие придумал мой отец.

Он создал этот неологизм, чтобы описать кошмарное общество будущего в своем бестселлере 1958 года «Возвышение меритократии». С точки зрения отца, равенство возможностей является ловушкой и заблуждением, поскольку не гарантирует равных результатов, единственной «неопровержимой» формой равенства, в которую он верит. Если бы каждый начинал на равных условиях, тогда результаты распределения благосостояния, даже несмотря на их неравенство, можно было бы назвать справедливыми. По его словам, меритократия ничуть не лучше аристократического общества, так как оно основано на той же иерархии. Но на самом деле меритократия значительно хуже, поскольку богатейшей части населения даже не приходится страдать от чувства вины. В отличие от получивших богатство по наследству они считают, что свое полностью заслужили. В книге отца, написанной в стиле тезисов докторской диссертации студента-социолога из 2030 года, отсутствие в меритократическом обществе будущего noblesse oblige [157] в конечном итоге приводит к кровавой революции, когда рабочие свергают своих новых хозяев.

157

Букв.: «положение обязывает»; идея, согласно которой богатые люди должны помогать тем, кто беднее их (фр.).