Как выжить в НФ-вселенной

(Я вовне. Вовне челнока, вовне своей капсулы, ни временного оператора, ни лингвотрансмиссии. Я вовне всего, сам по себе — часть этого недоделанного мира, не подверженная никаким силам, ничьему притяжению. В следующий миг мое падение возобновится, в следующий миг я снова устремлюсь вниз, но сейчас, в промежутке двух мгновений, я смотрю откуда-то сверху на МВ-31, и она кажется мне похожей на телефонную будку, на душевую кабину, на клетку. Я вижу свои десять лет, проведенные в ней, десять лет — целая жизнь — в этой хреновине, в моем личном средстве хронопередвижения. Вижу свой постоянный, безостановочный бег сквозь время и от времени — как я вечно одержим прошлым, как проецирую себя в будущее, хватаюсь, но никогда, никогда не могу ухватить обрывки настоящего. Только сейчас, на одно мгновение — не-мгновение, вне-мгновение — я могу остановиться. Чуть приподнявшись над осью времени, я могу окинуть взглядом все пространство подо мной, могу освободиться от белого шума бытия в голове. Я уже почти слышу что-то, что он всегда заглушал, чей-то голос на заднем плане, почти начинаю вспоминать что-то, о чем пытался вспомнить всю жизнь, но, едва появившись, едва коснувшись моего сознания, оно тут же вновь ускользает от меня, и пауза в моем существовании заканчивается, не успев начаться, я не могу остаться в ней, следующий миг уже подступает, он уже здесь, и вот все — не осталось даже отголоска воспоминания об отзвуке услышанного.)

(Я снова падаю, рядом летит Эд, еще чуть-чуть, и мы вмажемся прямо в крышу капсулы. Кажется, я сломал грудину. Ой. Кое-как открываю люк, вползаю внутрь. А-а-а, МИВВИ. А-а-а, Эд. Потом я вижу, что там, внутри. Галерея памяти. Ряд коробок вдоль бесконечного коридора без потолка и только с одной стеной, и в каждой — движущаяся диорама. Линия «отец-сын», вот что это такое. Сосредоточиваешься на какой-то одной точке, и перед тобой возникает четкая картина воспоминания. Просто смотришь на все сразу — она расплывается буйством красок, эмоций, звуков, запахов. Тихонько приближаемся под строго необходимым углом, и я ныряю в линию, приземляясь прямо посреди воспоминания.)

(Модуль «»)

21

— Мы в твоем детстве, — говорит МИВВИ.

Эд чует что-то еще, он поднимает голову и принюхивается.

— Зачем парень из челнока высадил меня здесь? — спрашиваю я.

Вид снаружи капсулы чем-то напоминает внутреннее пространство огромного, неосвещенного океанариума. Повсюду, насколько хватает глаз, стоят резервуары с экспонатами, только вместо живых ископаемых — акул — и светящихся медуз внутри разные экземпляры меня. Вот я в девять лет, вот в четырнадцать. Как будто бродишь по своему персональному музею после закрытия. Вот одно воспоминание, знакомое до неловкого поджимания пальцев на ногах.

— Чем ты таким… — До МИВВИ сперва не доходит, потом: — А, поняла.

Это был тот волшебный, пропитанный горячим потом день, когда я откопал стопку старых отцовских «Пентхаусов» и лихорадочно впитывал в себя их содержимое, пытаясь навечно запечатлеть в памяти каждую фотографию, каждую позу, не потерять ни капли сокровища, упавшего на меня с неба. Особенно меня увлек, по-видимому, номер за июль восемьдесят восьмого.

— Кажется, теперь я знаю тебя лучше, — произносит МИВВИ.

— Да заткнись ты.

Здесь все, в этом коридоре — плохие воспоминания и хорошие, унижения, происшествия и даже маленькие победы, каждая безмолвная сцена разворачивается словно под водой, видимая сквозь искажающую, преломляющую толщу прошедших лет, то совсем мутную, едва просвечивающую, то более или менее прозрачную, но никогда не дающую полной и четкой картины — только проблески эмоций, следы впечатлений, очертания образов, возникающие из темной глубины времени.

Вот мы — отец и я — в нашем гараже. И мы — я и МИВВИ — тоже здесь, в том же гараже, стоим, невидимые для них, отделенные полупрозрачной витриной из памятеупорного материала, которая тянется вдоль этих аквариумов с моим прошлым. Я вижу их обоих, своего отца и себя подростка, как будто они прямо передо мной, и они как будто смотрят на меня в ответ — именно не сквозь меня, не туда, где я нахожусь, а на меня самого. Погруженные в мечты о путешествиях во времени, они смотрят прямо в свое будущее. А что, если так и было на самом деле? Я помню, как во время наших занятий в гараже взгляд отца иногда вдруг надолго задерживался на какой-то точке в пространстве, словно он видел то грядущее, что ждало нас, нашу семью — то есть меня. Может быть, он черпал свое вдохновение из того, что ему открывалось, хоть и не понимал, что перед ним? Может быть, когда его осеняло, это был просто отклик на нечто необъяснимое, увиденное им в будущем? Может быть, неосознанное знание приходило к нему через созерцание размытых очертаний моей МВ-31, и я сам, пытаясь вынести что-то необходимое для себя из этой галереи своего прошлого, каким-то непонятным образом связываю его с будущим и сейчас помогаю отцу получить те, словно ниоткуда взявшиеся идеи об устройстве и форме изобретения, которое ему еще только предстоит создать. Я — его сын — в какой-то степени являюсь источником вдохновения своего отца. Я то, что побуждало, подстегивало, заставляло отца (и меня самого тоже) творить. Во всяком случае, мне хочется в это верить.

Хотя, возможно, ничего такого не было — просто вот это странное чувство от того, что мы двое стоим и смотрим друг на друга.

Я замечаю, как другой я словно к чему-то принюхивается, как только что делал Эд, и понимаю вдруг, чем был тот запах, который я ощущал временами, запах, всегда ассоциировавшийся у меня с поворотными моментами в моей жизни, с приближением чего-то плохого, очередной неудачи, очередной упущенной возможности. Я привык считать, что так — оглушительно и резко, будто тебе заехали по носу кулаком — пахнет провал сам по себе, что это какая-то биохимическая реакция организма на адреналиновую эйфорию, сменяющуюся разочарованием и что так вселенная указывает нам с отцом, снова и снова, на всю противоестественность нашего изобретения.

Теперь до меня доходит: когда мне казалось, что опять привычно потянуло безнадегой, новым крушением отцовских надежд, противным страхом ожидания, на самом деле до меня всего лишь доносился бесшумный выхлоп МВ-31, озоновый с металлическим оттенком, побочный продукт перемещения во времени. И так продолжалось, пока отец не вырвался наконец за пределы назначенной ему хронолинии.

Так, может, в этом дело? Для этого я здесь? Отцу удалось то, что не удавалось никому другому, он ухитрился как-то сойти со своей жизненной дороги. Если я отыщу его, он и мне поможет выбраться из хронопетли?

Мы по-прежнему движемся по темному коридору, когда впереди слегка подсвечивается цепочка из нескольких экспонатов, словно невидимый гид указывает нам дорогу. Посылаю МВ-31 в том направлении, и капсула скользит по залитой тусклым сиянием дорожке.

Первой нашей попыткой была хлипкая конструкция, над которой мы с отцом провозились большую часть каникул — я как раз окончил начальную школу. Прототип носил название УМВ-1. Обернулось все, разумеется, пшиком.

Тем летом мать с отцом грызлись целыми неделями — по разным поводам, но настоящей причиной были деньги. В смысле не их количество: запросы у родителей были более чем скромные: хватает — и ладно. Проблема заключалась в том, что не хватало. Они ссорились не из-за денег, а из-за постоянного стресса, вызванного их отсутствием. Оба понимали, что ничего не могут с этим поделать, и ненавидели друг друга за то, что все равно не прекращают ссориться. Оба старались, чтобы я ничего не узнал, но я все знал, и они знали, что я знаю.

На День независимости отношения у них испортились окончательно, и мама, не выдержав, уехала к своей сестре, которая после развода с мужем жила одна. Хотя дорога занимала всего час, мама наведывалась домой только по выходным — взять что-нибудь из одежды, пока, в конце концов, ее шкаф не опустел совсем.

Первые недели две мы с отцом вообще не разговаривали. Он приходил, уходил, готовил ужин или просто покупал что-нибудь по дороге и оставлял для меня на кухне. Я по утрам ездил на автобусе в школу — у меня были дополнительные занятия, — а после обеда вплоть до ночи сидел перед телевизором, но так и не дождался от отца ни единого замечания: он вечерами напролет все торчал в гараже, работая над прототипом. Хотя прошло уже несколько месяцев, я все еще чувствовал вину за тот свой вопрос — бедные ли мы, но теперь, после всего услышанного через стены, к ней прибавился еще и страх перед отцом, перед тем, как мог он, обычно такой спокойный, даже мягкий, особенно со мной, так кричать тогда на маму. Все-таки я, наверное, больше болел за маму и к гаражу теперь не подходил даже на пушечный выстрел. Я просто сидел на диване, смотрел «Стар Трек» в повторах и делал вид, что ничего не происходит. С мамой я был все же ближе, чем с отцом, и вполне естественно, что я занял ее сторону.

Я смотрю из капсулы с включенным режимом маскировки на десятилетнего себя, намазывающего сандвич, и вспоминаю все заново. Вспоминаю, как, стоило родителям начать ссориться, я уходил в свою комнату и включал компьютер — тогдашний мой «Эппл-П-Е». Вот он я — сижу и составляю программу на бейсике. Там у меня должен был получиться сферический объект, который летал бы по всему экрану, как астероид в космосе. Помнится, с механикой я тогда быстро разобрался, это оказалось несложно, вот только я никак не мог решить, что должно происходить у границ: чтобы астероид отскакивал и начинал двигаться в другом направлении или пусть пролетает вселенную насквозь и появляется с противоположного края.

— Ты был такой милашка, — говорит МИВВИ, все еще подхихикивая из-за «Пентхаусов».

Я смотрю на себя: я только делаю вид, что занимаюсь программой, я притворяюсь, хотя в комнате больше никого нет, я всегда так притворялся, что все в порядке, что я не слышу того, что происходит в гостиной, где гнев и злость выплескиваются нескончаемым потоком, то спадая, то нарастая вновь, прерываясь временами совсем уже неконтролируемыми воплями. Я помню, как я вот так вот сидел и думал: «Кого я сейчас обманываю?», — сидел спокойно, как будто меня все это не касалось, все эти каждодневные ссоры, которые я слышал постоянно, с самого детства, как будто мне не было до них никакого дела, как будто они не причиняли мне боль.