«Какое великое утешение — вера наша!..»

1/14–VII-31

Милость Божия буди с Вами, родная моя Александра Ивановна!

Как рад я, что мое именинное поздравление пришло к Вам ко времени. Хорошо, что я не послушался Вас и не стал ждать нового адреса. Ваше письмо от 26/IV привез первый пароход, и я получил его 22/VI. Сегодня прошел в Туруханск второй пароход, значит, денька чрез 3–4 пойдет отсюда этот мой ответ к Вам, к Вам же он попадет лишь к ковровскому празднику.

В день Смоленской иконы Б[ожией] М[атери] примите и от меня мысленный привет с праздником Той, кроме Которой нет у нас иныя помощи и иныя надежды, Которая не отгоняет от Себя тщи Своих рабов, в Ней Единой надежду имущих.

Как–то Вы утешали меня в моем сиротстве указанием на безматерних сирот незримую Воспитательницу. Хотя у нас принято сиротами считать только Деток, в особенности малых, но и я, хотя мне завтра исполняется 44 г[ода], со смертию мамы сильно Чувствую свое сиротство. И это чувство не уменыыается, а как–то все усиливается, усиливается не только от мысли о смерти Единственной и Незаменимой для меня. Эта скорбь все же постепенно будет терять свою остроту особенную. Но чувство сиротства усиливается от того, что почти ни одно получение писем из России не обходится без того, чтобы мне не приходилось переносить в моем помяннике имена из первой части «о здравии» во вторую «за упокой». Старшее поколение уходит, да и не только старшее, но и мои однолетки и даже младшие. Круг друзей моих сокращается. Да и из тех, кого Господь еще хранит, от многих получаю такие грустные письма: и здоровье плохо, и жить тяжело, и скорбей много. Скорблю их скорбями, но особенно грустно становится от мысли, — приведет ли Господь увидаться с друзьями моими, побеседовать по душам, — в письме это почти невозможно, — вспомнить дорогое прошлое. Наприм[ер], мне так хотелось бы многое, многое о последнем расспросить Вас, ведь я так мало видел жизни; но так люблю я это изящное и красивое в прошлом. Так многое хотелось бы мне расспросить Вас о Ваших путешествиях, — ведь я почти нигде не бывал, был домосед и маменькин сынок.

Так понятно мне и Ваше одиночество, и Ваше сиротство. Незримая сирот Хранительница и Утешительница да утешит и сохранит Вас.

Когда Вы сообщили мне о намерении оставить Ковров, я подумал: а что если бы Господь помог Вам устроиться во Владимире. Но ведь и там квартирный вопрос очень обострен. Была у меня тогда и такая мысль: вот тогда попрошу Александру] Ив[ановну] поподробнее всех расспросить о том, как жила последнее время мама, о последних днях ее жизни, болезни, смерти, погребении и проч[ем] и записать все. Мне много писали об этом, но мои корреспонденты не имеют литературного таланта, нет у них литературных навыков. Я храню выдержки и из их писем, они дороги мне.

Когда я читаю полные скорби письма из России (здесь так говорят о том, что за Уралом от нас), когда узнаю о всех тех тревогах, скорбях, нуждах, стеснениях, волнениях, болезнях и разлучениях, — мне стыдно становится за мое сравнительно спокойное житие. Конечно, есть скорби и у меня, — и самая тяжелая скорбь о смутах церковных, о церковном неустроении. Но Вы там, все это ближе видя и непосредственнее, конечно, болезненнее переживаете. Тяжела оторванность от друзей. Наскучивают хозяйственные хлопоты, от которых меня освободили бы Дома. Но в общем мне приходится только Бога благодарить, — да стыдно становится за сравнительное с Вами спокойствие и благополучие. Заботы друзей Моих обо мне и радуют меня, но и беспокоят и в еще больший стыд приводят меня. Вы там как на вулкане живете и в великом стеснении и нужде, да еще °т себя отрываете и мне отсылаете, и вдобавок меня каким–то чуть ли не исповедником и подвижником считаете, совсем забывая о своем собственном подвижничестве и исповедничестве.

А я–то, «исповедник» в кавычках, вот как живу. Имею отдельную келийку и полный покой и тишину. Моя хозяйка очень расположена ко мне и заботится обо мне. Правда, она одинокая, потому и мне приходится кое–что самому делать: иногда даже печку топить и воду носить, стряпать, посуду мыть. Последние три недели у нас тут шла пристройка к дому сеней, — до сих пор у домика никакой другой пристройки не было. Приходилось и тут кое–что помогать. Досадно, что все это отвлекает от давно начатой работы: составления «Всероссийского синодика», куда я впишу имена неканонизованных подвижников благочестия и других деятелей и строителей Святой Руси. Отвлекают домашние хлопоты и от писем, и я думал, что не поспею к пароходу написать всем, кому хотелось бы.

В отношении питания, — по весне не было рыбы, но голоден не был. Теперь стала ловиться рыбка, и недели три мы питаемся довольно обильно, да какой рыбой!.. Только стерлядками да мелкими осетрами, на шуку и смотреть не хотим. А теперь с первым пароходом получил все застрявшие зимой посылки, — там и сласти, там и сухарики беленькие из самой первосортной крупчатки. И молочко, хотя и в украдку, но доставал, — до Петрова поста по бутылке на два дня, а теперь обещали по бадейке (немного более двух бут[ылок]) на два дня. А хозяйка моя все говорит: «Ешьте больше рыбы», — и радуется: «Мой владыка поправляется, совсем не такой стал, каким был прошлый год, когда приехал сюда». Вот видите, какое у меня «исповедничество», и поймете, что только стыдиться да грустить мне остается, что беспокоящиеся обо мне друзья мои сами живут в условиях во много, много раз худших, чем я. Разве только вот одно сейчас мучение — комары, которые не дают покоя. Я более или менее спокойно могу сейчас писать только потому, что около меня так называемый дымокур, т. е. на земле (я сижу во вновь устроенных сенях) горит огонек и тлеет и дымится гнилушка. Без дыма же — житья нет. На улицу без особой сетки выходить нельзя, а в лесу того хуже. Надеваю на руки перчатки, насквозь перчатки прокусывают. Когда сени еще не были готовы, я в комнате писал в сетке на голове и в перчатках. Истребляю комаров беспощадно. А истинные–то подвижники нарочито выходили туда, где больше комаров, да еще обнажались и в таком виде творили молитву, по окончании которой осторожно перышком, чтобы не Раздавить, сгоняли кровопийц. Ну можно ли и здесь мне не устыдиться своего нетерпения.

Вы интересуетесь природой здешней. Почти то Же, что и у нас. Только, конечно, все позднее. Так, на Троицу ни цветов, ни зелени не было. Первые цветочки я увидал вечером в день моего престольного праздника «Всех русских святых», который ныне был 1 июня ст. ст. Потом начали появляться разные цветочки: много желтых, меленьких, каких и у нас много. Затем вначале преобладали белые цветы, потом синие и голубые. Розовых и красных почти не было. А вот несколько дней цветет шиповник, которого здесь много. Нашел даже здесь в каменистой горе дикие пионы, — но их немного. Потом будут и колокольчики, и ромашки. Из деревьев — наша березка, потом осина, ясень, ель, сосна, пихта и лиственница. Бывают ягоды, прошлый год их не было совсем, а ныне я видел черную смородину. Есть брусника, морошка, черника, голубика. Прошлый год очень много было грибов, но белых здесь нет — подосиновики, подберезники, волнушки, сыроежки. Но сейчас в лес невозможно ходить, — комары. Они обычно бывают до Ильина дня. А на смену им явится мошка, — еще хуже, чем комары.

Скучно, что редко получаешь почту. Прошлый год ходило здесь два парохода почтово–пассажирских]. Ныне остался один. Прошлый год на Рождество Предтечи уже был третий пароход, а ныне только сегодня — второй.

Ваша посылочка, вероятно, была адресована на Инбатское. Своевременно зимой она, как и многие другие, не была доставлена. Первый пароход привез ее, вероятно, в Инбатское, а второй, думаю, должен доставить ее из Инбатского в Туруханск. Как получу ее, немедленно уведомлю Вас.

Вы неоднократно спрашивали меня, какие священные изображения я желал бы иметь. Но теперь вообще какие бы то ни было изображения трудно иметь, а не только желаемые. Вообще же я очень люблю старинные, и потому мне особенно были приятны присланные Вами изображения Нерукотворного] Спаса и Казанской и др. Люблю я также и собираю изображения по преимуществу русских святых. У меня и антиминс в честь «всех русских святых». Мне Господь дал счастье еще во время Собора 18[-го] г[ода] принять участие в составлении службы Всем русским святым. Ее я и теперь исправляю и дополняю. Праздник престольный Всем русским святым я праздную в первое воскресение Петрова Поста и 16 июля [ст. ст.].

Выдержку из «Иоанна Дамаскина» Толстого [100] я перешлю. А он мне пишет: «Будете писать в Россию, передайте от меня привет и благословение Александре Ивановне» [101] .

«Письма о христианской жизни» еп[ископа] Феофана, если нужны Вам, пользуйтесь ими. А мне сюда не высылайте, боюсь иметь при себе много вещей. А у меня и без того много книг; — между прочим, полный круг богослужебных книг.

Кто помнит меня в Коврове, потрудитесь передать мой привет и благословение, а 28–го — поздравление с нашим праздником. Ежедневно благословляю мою ковровскую паству и особо друзей моих. В праздники же наши особенно вспоминаю Ковров.

100

Толстой Алексей Константинович (1817–1875) — русский поэт, драматург, прозаик.

101

Вероятно, имеется в виду митрополит Кирилл (Смирнов).

Господь да хранит Вас, да укрепит здоровье и да устроит внешнее житие более спокойное.

Призываю на Вас Божие благословение.

Богомолец Ваш е[пископ] А[фанасий]

№ 15 А. И. Брайкиной 17 июля 1931 г. [102] Станок Мельничная, Туруханский край [103]

Канун праздника преп. Сергия

102

Датируется по содержанию.

103

Архив УФСБ по Владимирской обл. Д. П-8272. Л. 104–105.

Милость Божия буди с Вами, родная моя Александра Ивановна!

Сейчас вечером получил Вашу застрявшую посылочку пасхальную и письмо от 1/14 июня. Спаси Вас Господи. Спешу хоть кратенькую записочку написать Вам. Может быть, удастся отдать ее на пароход, который д[олжен] б[ыть] или сегодня ночью, или завтра утром. Посылочка пришла в исправном виде, и, несмотря на то что на лодке везли ее под дождем, намокла только наружная обшивка.

Платенчико с крестом, труды рук р[абы] Б[ожией] Анастасии, я употреблю не для отирания рук, а на аналой, и сегодня уже постелил под праздничную икону преп. Сергия. И свечечки Ваши употреблю завтра на утрене и часах, — теперь я пока не совершаю литургий из–за отсутствия просфор.