Какого цвета любовь?
Шрифт:
– У тебя аттестат сколько баллов?
– У меня «золотая медаль»!
С «золотой медалью» сдавали только один экзамен. Если получаешь «высший балл» – ты зачислен, нет – просто сдаёшь дальше.
– У меня пятибалльный аттестат!
– Я по брони!
– Я с подготовительного отделения!
– У меня лимит после армии.
– У него родители оба в институте работают.
– Его папа проректор.
– Её бабушка – основательница стоматологического факультета в институте.
– Его родители – врачи и оба этот институт закончили.
– Её родители работают в райкоме.
У мальчиков свой конкурс. Они почти все пройдут!
А ещё спрашивали, есть ли прописка? Если была прописка в этом Краевом центре или по Краю, то, конечно, предпочтение отдавалось абитуриентам, которые по окончанию учёбы вернуться врачами в родной колхоз. На оставшиеся после «по брони», «по направлению», «с медалью» места зачислялись поступающие с местной пропиской.
«Кому я тут нужна?! – с горечью понимала
Однако самым большим испытанием оказались вовсе не вступительные экзамены, до них ещё надо было дожить, а медосмотр перед ними. Все, все, все, кто сдавал документы в институт, должен был пройти медосмотр. Впускали в учебную комнату на кафедре физкультуры по двенадцать человек. Осматривали в одних трусах, так сказать, внешние данные мальчиков, потом девочек. Потом опять мальчиков, и опять девочек.
В раздевалке стройные, загорелые девчонки, все как с конкурса красоты, старались делать вид, что каждая занята только собой. У них не было волос ни на руках, ни на ногах. Только золотистый пух и бронзовая, гладкая кожа. Тем не менее, Аделаида ловила на себе косые и как бы «случайные» взгляды. Она совершенно не обижалась, потому как и за всю жизнь успела к ним привыкнуть и понимала, что они скорее всего никогда не видели такой длиной и дурацкой юбки, как у неё, и уж тем более такого, как под этой длинной юбкой. Они, все двенадцать девушек, вместе вошли в «учебку». Медкомиссия, состоявшая из преподавателей и врачей обоего пола, долго и внимательно рассматривала каждую, о чём-то перешёптываясь между собой, предлагала девчонкам поднять высоко руки, нагнуться, не сгибая колен, и достать ладонями до пола, чтоб убедиться в «подвижности их суставов». Тут уж был разгул зрелищ! От Адель взгляд не могла оторвать не только медкомиссия! Девчонки, совершенно забыв о том, что они тоже голые, с живейшим любопытством вперивались в неё взглядами, забывая о приличиях. Странно, что никого не позвали с соседней кафедры, благо рядом их было несколько! Адель же, ничего не видя от стыда и напряжения, показывая поистине чудеса циркового искусства и гибкости, достала головой до колен и вообще чуть не грохнулась на прямой шпагат. Она выскочила с медкомиссии первая, и потом ей всё время казалось, что на вступительных экзаменах все смотрят на неё и перемигиваются.
На первом же экзамене по биологии она получила «три». Как раз биологию Адель и знала лучше других предметов. Они с папой в тот же вечер с «переговорного пункта» позвонили домой маме из пропахшей потом кабинки с телефонным автоматом. Мама односложно отвечала: «Понятно! Понятно!» и громко дышала в трубку, что говорило о крайней степени её «разнервирования». Чего собственно маме было «понятно» Адель не знала. Если с биологией всё вышло так, то дальше можно было вообще не продолжать. Но папа даже не заикался о поездке домой, а она сама никогда бы не посмела сказать, что дальше сдавать просто не имеет смысла! И к тому же: как бы она досрочно вернулась в Город, если все знают, что вступительные экзамены заканчиваются пятнадцатого августа! Это какое ж будет для мамы позорище, даже не позорище, а гибель мировых цивилизаций, когда все решат, что она «срезалась», а вовсе не «не прошла по конкурсу»! Кому потом докажешь, что не хватило «полбалла»?!
Паступиш – не паступиш – рол нэ играет! – сказал папа. – Нэт, играет, канешна, но во-первих ти абязана паступит что би нэ стала! Во-вторих – всё равно читай! Нэ сечас, на другой год нада! Всё равно будэш паступат, пака нэ паступиш!
Было, конечно, обидно до безобразия! Если б она получила «трояк» по химии – не так неприятно, но биологию она очень любила, читала с удовольствием и заслуживала гораздо лучшей оценки! «Ничего! – старалась успокоить себя Адель. – Приеду домой, подготовлюсь получше и обязательно сдам! Конечно, всё будет хорошо! И Гадким Утёнком я тоже скоро перестану быть! Уже мало осталось!» – тут она снова вспомнила про медосмотр, и от перенесённого ужаса и стыда кровь снова прилила к её лицу. «А чего бы мне прямо сейчас и прямо здесь не сесть на диету?! Разве я действительно „вытянусь“, как обещала мама? А если не „вытянусь“, что ж мне теперь всю жизнь так жить?! Может, надо перестать есть? – её вдруг осенило. – С поступлением дела идут туго, можно сказать – очень туго. Короче – никак. Чего бы мне не заняться и чем-нибудь другим? Чем-нибудь полезным. Фрукт же сказал, что надо садиться на диету, когда сама того захочешь! Не ради кого, или чего, а только ради себя! Вот и замечательно – приеду в Город красивая, похудевшая и никто меня не узнает!» Эта мысль так обрадовала Адель, что она почти не переживала по-поводу следующей «тройки» уже по физике. Звонить маме, чтоб опять слышать в трубке её перемежающееся с сопением «Поняно! Понятно!» она не пошла, сказала, что у неё болит голова, и папа сходил один. Вернулся он с лицом, какое бывает
у клиента с удалёнными без анестезии двумя зубами одномоментно. Да и папин военизированный марш-бросок за место под солнцем, к сожалению, подходил к концу. Оставались вполне реальные десять дней, за которые можно было если не поступить в Мединститут, то хотя бы похудеть, пока рядом нет мамы!В тот же день Адель взвесилась за одиннадцать копеек на докторских весах с гирьками прямо у входа в парк. В очередной раз подивившись на чудеса в решете, она с восторгом взяла четыре копейки сдачи двумя чёрными «двухкопеечными», о существовании которых никогда не подозревала. У них в Городе самой мелкой монеткой были медные пять копеек, и в магазинах все цены округлялись до пятёрки, или нуля, то есть – двадцать две копейки – это двадцать пять, тридцать восемь – это сорок. А тут ей вернули две маленькие монетки, не делая вида «я ищу, но сдачи нет» в надежде, что клиенту надоест ждать и он уйдёт.
Сесть на диету оказалось совсем не сложно! Аделаида имела кое-какие понятия о подсчёте ежедневно потребляемых калорий. Они с папой продолжали делать горкой салаты из помидор на обед и нарезать хлеб толстыми ломтями. Зная, что папа примет в штыки её идеи, Адель решила не делать заявлений и докладов, а просто, кушая помидоры, перестать есть хлеб. Или есть, но мало. Иногда они ели в «Кулинарии». Оказывается, бывает и такое! У них бы в Городе предпочли умереть с голоду, чем войти в столовую. Общепит – это позор! «Что, в семье нет женщин, которые готовят?! И что это за семья?! Нормальная девочка, если даже она – студентка, должна готовить сама!» Хотя мужская половина Города оч-ч-чень уважала всякого рода рестораны, «хинкальные», «хашные» и надиралась там до полнейшего изнеможения. Но женщина, если она не «испорченная» или не «гулящая», порог ресторана перешагнуть просто не имеет права! Во-первых – значит, она не умеет готовить сама, раз пришла в ресторан. Во-вторых – значит, она не местная и поэтому. дело чести за ней «приударить». В-третьих – «леди» в заведении общепита может стать яблоком раздора между мужчинами! Потому что они будут «выпимши», то есть теряют контроль над собой. Как будто если они не «выпимши», то конролируют себя. Ха-ха! А так вообще может дойти и до смертоубийства!
Но здесь в «Кулинарию» за полуфабрикатами выстраивалась очередь. Никто не стеснялся покупать готовые котлеты и блинчики. Адель стала брать тарелку тушёной капусты и биточек, а вечером съедать только одно яблоко. Через несколько дней она заметила, что пояс юбки стал свободней. Это её очень обрадовало. Нет,
не просто обрадовало, а окрылило! Значит – она всё делает правильно! От восторга и предчувствия чего-то абсолютно замечательного ей захотелось вообще зашить себе рот, чтоб не есть даже тех несчастных помидоров, которые она демонстративно жевала при папе. Однако через дней пять никогда ничего не знавший и не замечающий папа, внимательно вглядываясь в её лицо, вдруг с вызовом заявил:
У тебя лицо стал вот такой! – и он всосал обе свои щеки вовнутрь.
Не-е! Тебе кажется, – равнодушно отнекнулась Аделаида.
Нэ кажеця! – папа, почему-то вспомнив, что ему доверили дочь, решил быть твёрдым. – Ты кушаэш? – стал выяснять он.
Так с тобой же и кушаю!
Значит, надо болше кушат! Кагда человек галодны, он не рабатоспасобни!
Папа очень любил это слово! Слово «работоспособность» у него было эквивалентно слову «человек» в целом. Причём, в понятие «работа» входил исключительно ручной труд, даже не механизированный. То есть мотыгой, или киркой в штольнях выбивать уголь и выкатывать его на вагонетках вручную – работа. Косить – так с пяти утра и только вручную косой или серпом. Сенокосилки папа ненавидел, и людей, пользующихся ими, считал «бездэлниками». Подъёмный кран для него тоже был извращением, потому что «если станавица в рад, можно друг другу кирпичи брасат». Когда папа случайно увидел по телевизору Арнольда Шварценеггера, он плюнул в экран со словами:
– Тфу на нэго! Он самсэм нэ работоспособен! Он у нас в калхозе даже два часа бы нэ мог работат!
Аделаида спросила:
А зачем Шварценеггеру работать в вашем колхозе, коли вы сами все оттуда сбежали, он гребёт миллионы в Голливуде только показывая своё тело?
– Вот именно! Потому тфу на нэго!
«Именно» почему, Аделаида так и не поняла: то ли потому, что Шварценеггер беззастенчиво показывает свой голый торс, то ли потому, что отказывается ехать в папину деревню, зарабатывать колхозные трудодни.
Кагда человек голодни ни мозги не работают, ничего! Может ты нэ кушала потому «три» получила?
«Да что он, опять домой бегал звонить?! – Адель разозлилась не на шутку. – Ходил, молчал, вроде как нормальный. Всё было спокойно и хорошо. Что опять произошло?» На следующий день она решила пить только кефир. Двух бутылок вполне должно было хватить.
Кефир пошёл хорошо, но ровно через час после употребления напитка живот закрутило так, что Адель поняла – ей ни до туалета не добежать, ни даже до грядки с огурцами! Еле-еле она на полусогнутых доползла до деревянного красавца. Через десять минут вроде как полегчало. Но, не успела она по тропинке пройти даже полпути, как пришлось пташкой лететь обратно. «Чего вообще мне выходить, раз такое дело?» – с тоской констатировала она, задыхаясь от вони и тщетно пытаясь разогнать мух, садящихся то на пол с огромными щелями, то на лицо.