Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
За окнами во всю ширь разливалось половодье рассвета.
Заурчал мотор, и к Зимнему подкатил грузовик с пачками газет. Молодая женщина, повязанная теплым: платком, с красной лентой на рукаве, раздавала «Рабочий путь».
У грузовика выстроилась очередь красногвардейцев.
Иванов взял газету, развернул ее. Под «шапкой» «Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян! Мира! Хлеба! Земли!» в верхнем левом углу первой полосы на три колонки было напечатано обращение «К гражданам России».
Иванов принялся читать его собравшимся красногвардейцам.
— «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства — это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!
Военно-Революционный Комитет при Петроградском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов.
25 октября 1917 г., 10 ч. утра».
Механик передохнул и восторженно крикнул:
— Этот исторический документ написал Владимир Ильич Ленин! Ура, товарищи!
Сотни голосов подхватили его крик и что было силы закричали «ура».
XXIX
Вечерами при тусклом свете семилинейной лампы Лука продолжал обучать Дашку грамоте. Теперь дни тянулись медленно, а вечера проходили незаметно — быстрее коротких майских дождей. Ученицей Дашка оказалась понятливой, любознательной. Чтобы не попасть перед ней впросак, Лука днем заучивал то, что вечером предстояло ей объяснять. Таким образом, Дашка, сама того не зная, заставляла мальчика упорно учиться, бегать к Аксеновым и брать у них все новые и новые книги, задумываться над вопросами, которые никогда до этого времени не возникали у него в голове.
Дашка выгодно отличалась от всех заводских женщин. Не ворчала по каждому пустячному поводу, не жаловалась на растущую дороговизну. Кутая круглые плечи в теплый платок, она все ждала чего-то хорошего, что вот-вот должно было случиться. Как-то в радостной истоме, ломая до хруста тонкие пальцы рук, она призналась мальчишке:
— Молодею я. Что там скрытничать, помогли мне твои буквари позабыть Степку и все горькое, что он мне сделал. Расстреножил ты меня, снял пута. Степка моя присуха…
— Что Степка? Когда ты выбираешь дерево в лесу, то разве можешь сказать, что оно самое лучшее среди миллионов деревьев? Степку ты даже не выбирала, он сам тебя выбрал, примерил, как сапог. Подошла — и ладно. — Лука обиженно прикусил нижнюю губу.
Было непонятно, как могла эта для многих желанная и много видавшая женщина строго соблюдать себя. В выражении красивых, умных глаз ее было что-то вдовье, что охраняло ее от приставания мужчин. Она без слов влияла на Лукашку. Он каждое утро стал умываться, причесывать свои густые, непокорные, лепестками лежащие волосы.
Дашка прибирала в Лукашкиной комнате, стирала и чинила ветхое, доставшееся ему от отца бельишко. Если бы кто-нибудь предложил ему такую помощь, самолюбивый мальчик обиделся бы. Но Дашка делала все это так умело, что он принимал ее заботы как товарищескую благодарность за вечера, проведенные над букварем.
Вскоре Дашка самостоятельно писала, читала, разбиралась в арифметике и однажды расхрабрилась до того, что послала своему отцу письмо в город Никополь. Все свободное время она проводила за книжками, которые брала в городской библиотеке.
Книжки будили новые мысли, объясняли тяжелую женскую долю, звали куда-то и, как хорошие песни, баламутили душу. Очень часто после
уроков по географии и арифметике, когда они засиживались за полночь, Лука доставал из-под матраца запретное. Наклонившись к Луке, так что волосы их соприкасались, еще запинаясь на трудных словах и стараясь не произносить их вслух, читала Дашка хватающие за душу истрепанные брошюрки.Иногда во время занятий приходил Никанор, грузно садился за медный шар самовара, стоящего в углу, и, невидимый там, бросал скупые слова:
— Все вы здесь, на «собачьем» заводе, люмпен, отбросы общества, в отбросах и возитесь… Никакая рабочая партия вас не примет. Очищаться надо.
— И очищаемся.
— Вижу! Большевики-то скорее всего возьмут вас, а вот Гладилина, Алешку Контуженного, Ведьму — тех не возьмут.
Слушая Никанора, Дашка вставала и грудью ложилась на стол, чтобы свет лампы не мешал ей видеть собеседника и по лицу его угадывать невысказанные мысли.
— Возьмут и Ведьму, одинаковые мы с ней, из одного рабочего теста слеплены, в одной печи выпечены.
— А ты что, из рабочей семьи? — полюбопытствовал Никанор.
— Да, я дочка слесаря из Никопольского депо. Знаешь такое место на земле?
На правой щеке Дашки прилепилась каштановая родинка с двумя завитками темных волос. Разговаривая, она пощипывала эти волоски.
— Знаю, слыхал. Городишко такой на Днепре, за порогами.
Никанор стал заметен на заводе, как бывает заметна среди серых, изодранных туч одна какая-нибудь с разных мест видимая звезда. Он смело заводил разговор о политике, просыпая крошки махорки, доставал из широких пестрядинных штанов скомканную газету, читал и по своему разумению объяснял события об измученной затяжной войною России.
Лука чувствовал — Никанор больше интересует Дашку, чем он, но интерес этот умственный: она смотрела на него как на умную доступную книгу, не имеющую конца. И действительно, Никанор много знал и понимал, что делалось в стране. В человеке этом все больше нарастала внутренняя тревога, ожидание близкой грозы, близких потрясений. Даже ветеринар Иван Данилович Аксенов, известный умник, слушал его последнее время со вниманием. Иногда Никанор пускался во всякие мудрости: например, долго объяснял закон Ома или закон Архимеда, а потом требовал — расскажи. Дашка смущалась, оправдывалась:
— Я, как собака: все понимаю, а сказать не могу.
Однажды Никанор, необычно взволнованный, не постучав, тяжело ввалился к Лукашке, поставил на пол желтенький чемодан, сколоченный из фанеры. Высокий лоб его был усеян мелким бисером пота.
— Ну, товарищи, революция! Дали царю по мономаховой шапке, амба самодержавию! — едва переведя дух, выговорил он и тут же замахал руками, закричал: — Наш Змиев назначен товарищем министра внутренних дел, вошел в буржуазное правительство. Эсер Керенский всплыл на поверхность и уже вопит: война до победного конца, до последнего человека на фронте и в тылу!
Тут только Дашка заметила, что Никанор тщательно и тепло одет.
— Куда это ты собрался? — тревожно спросила она.
— Еду в Питер, будем делать новую революцию, пролетарскую, отбирать у буржуев власть, банки, фабрики. Большевики получили большинство в Московском и Петроградском Советах рабочих и крестьянских депутатов. Теперь таиться мне нечего: токарь я, металлист, с каторги сбежал. Прятался тут у вас, на поганом заводе.
— В час добрый! — задумчиво сказала Дашка. Рука ее потянулась ко лбу, она перекрестилась, зарумянилась и, не в силах удержать слез, громко высморкалась. Потом, как бы сразу решившись, попросила: — Возьми и меня с собой!