Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

— Ты у меня тоже курносый, Кирилл. Не тебя ли вывел Винниченко в своем романе? — смеясь, спросила Нина.

— Может быть. Мы знакомы с ним давно.

На прелестной головке Нины была белая шапочка. Боже мой, ведь каждый мужчина встречает в жизни свою «белую шапочку», он преследует ее на улице и готов простоять вечность у ее окон! Нина Белоножко — его «белая шапочка». Как много усилий, денег, времени, нервов потратил он, чтобы добиться благосклонности этой взбалмошной, избалованной женщины! Он не пропускал ни одного спектакля с ее участием. «Шалости Амура», «Зорайя», «Сильфида», «Щелкунчик», «Спящая красавица»… И всякий раз, когда она, разгоряченная танцем, выпархивала за опустившийся занавес и с заученной грацией традиционно раскланивалась перед публикой, он посылал ей на авансцену корзину живых роз.

Розы зимой! После представления «Сильфиды» он послал ей перстень с изумрудом, продев в него розу. И вот она рядом с ним, милая и притихшая, смотрит за Днепр, в ту сторону, где хозяйничают большевики, отобравшие у него деньги, положение, энергию предпринимателя и замахнувшиеся на его жизнь. Мог ли он думать, что в эти дни катастрофы он сбережет свое нежданное счастье? Нина не бросила его. Она оставила сцену, славу, привычный круг жизни, безропотно и самоотверженно поехала с ним в Киев и вот живет в дешевом номере, где нет умывальника и вместо кровати стоит старый диван, накрытый легким пикейным одеялом. Змиев говорил себе, что только большая любовь может заставить избалованную славой и поклонниками женщину бросить привычный ей образ жизни, комфорт, сцену, бросить квартиру на Сергиевской и кинуться очертя голову в безвестные и опасные скитания вместе со своим избранником. Что ей, артистке, грозило в революционном Петрограде? Оставаясь там, она не рисковала ничем. Большевики ухаживают за актерами, чтобы как-нибудь приукрасить фасад своей новоявленной власти. И все-таки Нина Белоножко уехала с ним.

— Нина, радость моя, о чем ты думаешь? — спросил Змиев, растроганный своими мыслями, и, наклонившись, заглянул ей в глаза. Они были ясны, как всегда. И грустны немного.

Она ответила, помедлив:

— О чем я думаю? Я думаю о своей маме… Ты ни разу не спросил меня, жива ли моя мама. А она жила здесь, в Киеве, на Куреневке.

— Жила в Киеве? — удивился Змиев. — А где она теперь?

— Умерла. Совсем недавно. Ее убили. Она простая работница. Ее убили во время восстания арсенальцев и закопали в Мариинском парке, в братской могиле. Поэтому я и в Киев поехала с тобой. Мне нужно поплакать на могиле мамы. Нужно, нужно! Мы не виделись четыре года. Так вышло. Я могла помогать ей — и не помогала. Могла спасти — и не спасла. Так вышло. Я дочь простой, совсем простой женщины, и ты не знал этого. Тебе это неинтересно, Кирилл?

Они подошли к памятнику. Железный Владимир Святой держал в руках крест, весь унизанный осколками разбитых электрических лампочек. Недавно эти лампочки светились по ночам, и люди видели в небе горящий крест — как знамение господа бога. Сейчас лампочки разбиты, и князь Владимир молчаливо кутается в свою металлическую ризу.

— Хорошее место. Как далеко отсюда видно!

На черном пьедестале памятника белело объявление. Змиев подошел ближе. Это был третий универсал Центральной рады, объявлявший об учреждении Украинской народной республики и о предстоящих выборах в Украинское учредительное собрание. Универсал обещал народу ликвидацию помещичьей собственности, восьмичасовой рабочий день, рабочий контроль.

В пояснительной инструкции к универсалу, наклеенной ниже, было написано, что вопрос о земле окончательно решит Украинское учредительное собрание. Тут же висел приказ Генерального секретариата рады, под страхом смерти запрещающий крестьянам отбирать у помещиков землю.

Есть еще в России сила, на которую может опереться Змиев!

— Третий универсал, — сказала балерина, искренне недоумевая. — А разве был первый?

— Был, конечно. В нем были изложены требования автономии Украины и установления должности украинского комиссара при Временном правительстве. Здешние деятели намечали на этот пост меня.

Кутаясь в шубу с бобровым воротником, мимо прошел господин с заячьей губой. Он узнал Змиева и небрежно кивнул ему своей седеющей бородой.

— Кто это? — спросила Нина.

— Пан Браницкий. Двести пятьдесят тысяч десятин на правобережье, — с нескрываемым уважением ответил Змиев. — Польские земельные магнаты, все эти Потоцкие, Сабанские, Сангушки, Грохольские, слетелись сюда, как черные вороны.

Нина собрала со скамейки снег, скатала снежок и с озорством, которое он так любил в ней, запустила в Кирилла Георгиевича. Она была так мила, так непосредственна! Давно он не видел ее такой оживленной. Она была сейчас как в первую пору их любви.

— Нина, родная моя девочка, ты должна уехать за границу, я смертельно боюсь за тебя, — сказал Кирилл Георгиевич неожиданно для себя самого.

— А ты? — Нина высоко подняла тонкие, словно нарисованные брови.

— Я должен остаться здесь. Здесь мои земли, заводы, мои деньги. Здесь могилы моих родителей. Я должен продолжать борьбу за великую Россию и за тебя, моя Нина. Должен сознаться — из ложного патриотизма я вел себя как дурак. Все мои деньги заморожены в русских банках, сейфы вскрыты. Я еще не свел счеты с большевиками.

Держась за руки, как дети, они вышли на занесенную снегом площадь, к памятнику Богдану Хмельницкому; железной рукой Богдан осадил железного коня и колючей булавой указывал на Москву.

В санях, запряженных рысаками под вязаной сеткой, в сопровождении конвоя промчался Петлюра. Он был в синем жупане и в лихо заломленной на затылок смушковой папахе. Узнав Змиева, Петлюра приказал остановить дымящихся лошадей.

— Кирилл Георгиевич! — откровенно и бесцеремонно разглядывая балерину, с наигрышем в голосе воскликнул Петлюра. — Нашего полку прибыло…

— Знакомьтесь. — Змиев холодно представил Петлюру Нине: — Военный министр Симон Петлюра.

Петлюра все так же наигранно крикнул ему:

— Ну, какие у тебя планы?

— Милостью большевиков не у дел… Вот приехал к тебе.

— Всем, кто против узурпаторов власти и временщиков, мы открываем братские объятия. — Петлюра взглянул на памятник. — Богдан потерял голову Украины, ноги ее загубил Мазепа. Приходится нам поправлять историю… Вы сейчас куда?

— В «Континенталь», — ответила Нина, с чисто женским откровенным любопытством разглядывая военного министра.

— Садитесь, подвезу… Но вот беда: в санях у меня только одно место… Не обессудь, Кирилл. — Петлюра усадил Нину Белоножко рядом с собой, запахнул меховой полостью ее божественные ножки. — Здесь недалеко, Кирилл, я тебя подожду в гостинице, мы поговорим.

Сани быстро умчались.

III

Слухи об Октябрьской революции, просочившиеся в село Куприево, наглядно подтвердил Лукашка, захвативший с собой «Декрет о земле», подписанный Лениным.

Внимательно выслушав внука, дед Семен сказал:

— Видать, и золотые удила коню не милы.

Говорил дед приятным тенорком, всегда утешительно, примиряюще. Как и надлежит слепцам, любил поговорки и знал их бесчисленное множество. Лицо у него было и благостное и в то же время решительное.

Второй революции дед обрадовался сильно. Сидя под божницей на лавке, играя выводком котят в решете, он рассказывал Луке: в селе пятнадцать кулаков, и у них в три раза больше земли, чем у трехсот бедняцких дворов. Он без умолку, словно о чуде каком, тараторил о земле, вкладывая в свои рассуждения много чувства. А под конец сознался: