Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Эти утверждения ветеринара больно ранили сердце Степана. Ходил он грустный, с опущенными руками и упавшим сердцем. Лестница, по которой он успел подняться на несколько ступенек, обломилась у основания. Утилизационный завод стоял. Короткая труба его перестала чадить, отравлять воздух. Сторож Шульга, как во время праздника, запер все служебные помещения и повесил ключи под стекло, на деревянную доску в своей каморке. Дочь его Галька надела новое платье и целыми днями пропадала в городе.

Трещал мороз, лихо посвистывала метель. Жители утилизационного завода притаились, ждали и боялись бури, которая, разгуливаясь, уже мела по всей России.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В январе 1918 года, как и советовал в письме отец, Лукашка собрался ехать в село, к матери, которую не видел сызмальства. Прослышав об его отъезде, Степан, переставший в последнее время шутить, сказал грубо:

— Дождался-таки, что отец послал тебя к матери!

— Увидимся ли? — сквозь слезы, тоскливо спросила Дарья. Она пришла на вокзал проводить мальчика и едва поспевала за ним в густом тумане махорочного дыма.

— Обязательно увидимся, — пообещал ей Лука, радуясь тому, что прежняя трудная жизнь кончилась и начиналась новая.

Он был рад тому, что покидал утилизационный завод, и был уверен, что никогда не вернется назад. Отец был прав, как-то сравнив мрачную царскую Россию с этим каторжным, проклятым заводом.

Лежа на верхней, багажной полке в темном вагоне, положив голову на чей-то мешок, Лука думал о матери, силясь представить ее себе. Перед глазами вставала высокая женщина с темными глазами, с красивыми, полураскрытыми в улыбке губами.

— Мама! Мамочка! — звал он ее шепотом.

Ему казалось, что мать подходила, клала ему на голову ласковую руку. Он жадно тянулся к ней и вдруг обнаруживал, что перед ним стоит Дарья. Мальчик дергался на багажной полке всем телом и приходил в себя.

Он совершенно не знал, какая у него мать. Закрывая глаза, старался представить ее себе со слов отца. Но все, что знал о ней, не создавало ее облика. Из коротких отцовых рассказов возникала обидная до слез картина.

…В село Куприево двадцатидвухлетний механик Иванов, выгнанный из Паровозного завода за неблагонадежность, попал случайно. Шел не спеша по полотну железной дороги в Донбасс и вдруг на стежке, стекавшей с насыпи, встретил дивчину. Она шла ему навстречу босая, жизнерадостная, голубоглазая, в крестьянском платье с вышивкой и мережкой. На его вопрос ласково улыбнулась и, не ломаясь, ответила, что зовут ее Ольгой.

Богато одетые листвой деревья перешептывались между собой, за ними виднелись соломенные крыши хат, над которыми висели шелковые ленты заката. Все вокруг было непривычно и хорошо, так не похоже на жизнь в Чарусе, что механик, ничем и никем не связанный, остался в селе.

За сельскими ярами, поблескивая чешуей стекол, раскинулся шумный и многолюдный винокуренный завод. Мастер на все руки, Александр добился своего — взяли его на завод машинистом.

С Ольгой он встречался вечерами в яблоневых садах. Они садились на приманчивую для влюбленных траву, подминали под себя душистый пырей, молча грызли травяные былки. Иногда Ольга жаловалась на беспросветную жизнь:

— Нет у нас земли, хоть среди хаты паши.

Слова эти, как зерна в землю, падали в чуткую душу механика, давали ростки, заставляли его задумываться над горькой жизнью трудового крестьянства. Он полюбил девушку с первого взгляда, без колебаний и без раздумья. И потом всегда говорил Луке о своей любви к ней, женщине, ставшей матерью его сына. Ни жалобы, ни упрека Лука никогда не слышал от отца, хотя жизнь его с Ольгой сложилась горестно и печально.

Отцвело лето, начались унылые осенние дожди. Небо затянулось тучами, как золою. Против воли родителей Ольги, не доверявших пришлому рабочему человеку, Александр тайно обвенчался с нею в сельской деревенской церквушке. На всю жизнь запомнился ему таинственный обряд бракосочетания, медовый запах восковых свечей, красный свет одинокой лампадки, освещавшей икону — молодую мать с голым младенцем на руках.

Через пять месяцев после венчания, в день святого Луки, родила Ольга сына, которого священник, заглянув в святцы, окрестил Лукой.

Семья Ольги была самой бедной в селе, но Ольга росла красивой, сводила с ума парубков, а красота при уме, по понятиям крестьян, может принести выгоду. По ночам, заглушая разговором боль в ревматических ногах, твердила мать Ольги своему слепому мужу:

— Вызвездится Олька, отдадим ее за молодого Брову… Как ты думаешь, не погнушаются они нашей бедностью, пришлют сватов? Или в Чарусе образованную барышню искать будут?

Знал отец, что старик Брова мечтал для своего сына о городской невесте с капиталом, но знал и то, что Гришка, любимец сельской молодежи, парень крутого характера, кохал его дочку, и потому уверенно отвечал жене:

— Не торопись, мать. Сам придет до нас, богом будет просить на коленях. А девка как верба — где посадишь, там и примется.

Очень хотелось бабе породниться с сельским богачом лавочником Бровой; была уверена, что всеми его тысячами, положенными в казначейство, завладают цепкие руки ее Ольги. И вот неожиданно, как колючее перекати-поле, нанесло Александра. Не такой пары ждали родители для своей дочки. Обидела она стариков внезапным замужеством, да еще и сына родила раньше времени. Отец Ольги, дед Семен, успокаивал жену:

— Да оно, может, и краще. Не нам чужими руками жар загребать, а пирог всегда слаще из собственной муки, когда ее сам посеешь и потом своим покропишь и сам испечешь.

— Суп такой жидкий хлещем, что хоть голову в нем мой, а тоже о пирогах думаем!

— Ты, старая, не вязни! — разозлившись и принимая грозный вид, кричал побагровевший дед Семен и отбрасывал кобзу в сторону. — С кулаками не родичаться надо, а драться. Топить их, как сусликов, в воде!

Черноземная земля Украины открывала большие возможности накопления, взращивала на полях кулацкие хозяйства. Красивое село Куприево, расшитое цветной прошвой садов, считалось самым урожайным в этом хлебном, богатом краю. Осенью в нем собиралась яркая недельная ярмарка, на которой приезжие купцы из далеких городов закупали тысячи мешков пшеницы, гнали ее за границу и в глубь России, на винокуренные заводы.

Кулаки руками наймитов сеяли пшеницу, жито, ячмень, подсолнух, кукурузу, откармливали свиней на сало, выращивали швицких коров, серых украинских волов. Даже арбузы куприевские славились на всю губернию. Огромные, сочные, яркого красного цвета, отличные на вкус, они ценились высоко и раскупались охотно.

Голубой ставок, длинный, точно клинок сабли, разрубил Куприево на две половины — бедную и богатую. Обе половины ненавидели друг друга, жили обособленно.

Кулаки селились на горе, в кирпичных домах под железными крышами, за добротными плетнями, густо увитыми огудиной тыкв и крученым панычом. По воскресеньям кулаки ездили в церковь в размалеванных цыганских бричках, на пружинных рессорах. Они с презрением поглядывали на голь перекатную, сторонящуюся на улице при виде бешеных их коней.

Бедняки вздыхали и терпели, цеплялись за свои лоскуты земли, дохода с которых хватало лишь на то, чтобы не помереть с голоду и кое-как прикрыть наготу; бедняки рожали детей, работали с утра до вечера, из поколения в поколение ждали избавления от кулацкой и царской неволи; искали утешения в напевных текстах евангелия да в бунтарских виршах Тараса Шевченко.

Вечером парубки с богатой половины села по гребле переходили через ставок, толкались по проулкам, душистыми ветками сирени отмахивались от комаров. Дивчата, сидя на бревнах, лузгали семечки, смеялись, пели, играли в тесную бабу и испорченный телефон.