Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

— Что у кого болит, тот о том и говорит. А декрет, что ты привез, надо повесить в расправе. Пускай все его читают.

О земле толковало все село — и бедные и богатые. Говорили много, и все по-разному, каждый свое. Все эти споры и пересуды о земле вселяли в бедняков надежду. Прислушиваясь к людским толкам, Лука понял, что село разбилось на два враждебных лагеря; вот-вот сшибутся и начнут лютую драку не на жизнь, а на смерть.

И Лука рассказывал все, что знал о декретах советского правительства, о национализации банков, заводов, железных дорог — обо всем, что слышал и видел в Чарусе.

Рассказывая это крестьянам, мальчик вырастал в собственных глазах, чувствовал себя взрослым.

— Ждите, — говорил он убедительно, — большевики скоро будут тут. И поровну для всех поделят помещичью и кулацкую землю.

— Важко ждать, як ничего не видать, — отвечали ему.

— Бедным и на том свити на панов робыть; паны будут в котле кипеть, а бедным — дрова носить.

И все-таки надеялись, ждали.

Вечером, когда мать, все переделав по хозяйству, с грустным видом садилась за шитье, Лука украдкой присматривался к ней. Одевалась она хорошо, просто и ловко, в меру была умна и красива, но мальчик замечал какое-то беспокойство в ее полускрытых ресницами голубых, как и у него, глазах. Как-то он спросил ее:

— А где же муж твой?

Она вздрогнула.

— Хозяин мой в уезде. Насчет революции поехал дознаваться, справки наводит у знающих людей.

Дед Семен добавил:

— Вместе со свекром поехал. С отцом своим, стало быть. А то бы я и не заглянул сюда, не люблю богатеев. Боятся они революции. Жили промеж собой, как волк с собакой, а вот как до смуты дошло, поехали вместе. Испугались.

Мать оглянулась на окно, негромко проговорила:

— Абы волк заодно был с собакой, то людям и жизни бы не было.

Поднялась, покраснела и, видимо сделав над собой усилие, милым грудным голосом решительно попросила:

— Ну, рассказывай об отце.

И пока Лука говорил, глаза ее, всегда печальные, раскрывались, как два цветка под лучами солнца, и слеза, навернувшаяся на левый глаз, радужная и прозрачная, была словно капелька утренней росы.

Рассказ Луки мать слушала страдальчески морщась; стараясь удержать слезы, комкала пальцами материю и часто подносила ее к глазам.

— Значит, хороший он человек? — спросила она, когда он закончил. — У нее было чувство неловкости, как это всегда случается после серьезного душевного разговора.

— Очень хороший, мама.

Мать тяжело вздохнула; еще минута, и она призналась бы ему, что никогда не была ни примерной женой механику Иванову, ни матерью Лукашке. Но вместо этого с досадой сказала совсем другое:

— Ну, будем ложиться спать. Гасу выгорает пропасть.

Ночью Лука проснулся от властного стука в ставню. Он понял, что это Гришка Брова со своим отцом. Слыхал, как мать говорила мужу о приезде сына.

Сумрачный старческий голос басил:

— Лентяй он, наверно, дармоед и словоблуд. Не иначе. Мы уже слыхали об нем по дороге. Накличет он беду на нашу голову.

Лука поднялся с постели, позевывая, глядел на приехавших. Григорий, высокий, горделивого вида, с красивым, немного болезненным лицом, и глазом не повел на Лукашку. Отец его, осанистый плешивый старик, с красными мясистыми губами, прошамкал:

— Что же ты не здороваешься со старшими? В гости приехал к нам?

— К матери приехал.

— А мать — она, того, наша, у нас живет, нашим хлебушком кормится.

Мать молчала, моталась по хате, ставила самовар, мыла посуду. Видно, несладко ей жилось в богатом доме Бровы.

Пока Григорий ужинал, Лука ревниво разглядывал его, сравнивал с отцом. Мать здорово прогадала, променяв отца на Григория. Брова был одет франтовски: шевровые сапоги, черные плисовые шаровары, цветная рубаха, опоясанная шелковым поясом искусного тканья. Ел он мало, неохотно, весь уйдя в свои мысли.

— Сынок-то надолго завернул к нам? — спросил старик, улыбнувшись по виду кротко.

Вопрос его был неприятен матери.

— Надолго! Отец его революцию делает. — Мать смутилась, старалась не смотреть в глаза свекра.

— Что ж это, кругом недохватка, а к нам лишний рот прибыл?

Мать смолчала. Гришка поднялся, с сердцем сказал:

— Не об этом, папаша, разговор вести следует. Сами видали, как в Чарусе все исконное трещит и валится. Куда ни глянь, один лозунг написан: «Вся власть Советам!» Купцы, словно крысы, по всему городу рыщут. Где бы нору поглубже найти. Тут обмозговать надо, чтобы лавку сберечь, дом, землю, головы свои целыми сохранить. Не иначе как на сторону революции переметнуться надо. Да и жить следует иначе, чем жили: свернуться, затаиться — тише воды, ниже травы. А о мальчишке какой разговор! Небось грамотный. Значит, в лавке ему дело найдется, приказчика уволим, его возьмем.

— Рано ты сворачиваться надумал, — возмутился старик. — В Киеве Центральная рада власть захватила. Из Румынского и Юго-Западного фронтов учредила свой собственный Украинский фронт, а главнокомандующим назначила генерала Щербачева… Так что надо нам ставку делать на раду. Назара Гавриловича Федорца следует выбрать в земство, он, говорят, уже получил какие-то универсалы от Ефремова и Петлюры. Меня треба протащить в управу, а тебе записаться в отряд «Вольного казачества» или в гайдамаки… Торопись, сынок, пока не нагрянули большевики и не спутали нам все карты. А у своих дверей даже собака сильна.

— Обдуманное слово дороже жемчуга, — согласился Гришка.

Прислушиваясь к разговору, Лука понимал, что говорят между собой не друзья, а враги. По всему было видно, что в доме верховодил крепкий и ухватистый старик, не давал Гришке ходу, остерегался его цепких рук. Отсюда и скрытая ненависть, и вражда между отцом и сыном.

На другой день Лука твердо отказался прислуживать в лавке, а еще через неделю ее пришлось закрыть; повесили на косой пробой тяжелый, как гиря, замок.

Луку отдали в обучение сапожнику Отченашенко. Сапожник в свое время дружил с механиком, хорошо помнил его и готов был без умолку говорить о нем, о его жизни в Куприеве. Он много нового для Лукашки рассказывал об его отце.

В комнатушке сапожника, сплошь, словно паутиной, завешанной дратвой, приятно и остро пахло обрезками кожи, воском, смолой. Здесь никогда не угасал разговор. Приходили нетребовательные заказчики, садились на низкие деревянные стулья, выкладывали напрямую свои сомнения, мечтания, желания; они бросали их, как охапки, в костер дружеской беседы, поддерживая пламя надежды. С двумя сыновьями сапожника, красавцами, еще не достигшими двадцати лет, Лука быстро сошелся.

В конце февраля неожиданно полыхнула весна. Влажный ветер приносил из степи пресные запахи талого снега. Земля освобождалась от снеговой неволи, озимые хлеба жадно тянулись к небу, искали первых лучей солнца.