Какой простор! Книга вторая: Бытие

— Помрет, не выдержит сердчишко такой скаженной температуры, — заголосила в соседней горнице Одарка.

— Молиться треба, бог милостив, — ответила ей мачеха.

— Господи, что ж это такое, за что? — побелевшими губами шептал потрясенный Назар Гаврилович, поднял глаза свои на темный образ Иисуса Христа. — Если ты оставишь мне сына, не заберешь его на небеса, я отдам тебе половину моего богатства, буду ставить перед твоим образом в храме пудовые свечи.

Он произносил эти обещания искренне, от всего сердца, веря в то, что исполнит их. Только теперь понял старик, какую страшную власть имеет над ним ребенок. И одного дня не сможет прожить без него Назар Гаврилович. Вся жизнь его, все его помыслы сосредоточились в этом маленьком, сгорающем в жару полуживом существе.

Разве он спорит? Несчастье, разразившееся над несправедливая божья кара за всю его неправедную жизнь, наказание за нарушение законов божьих, за прелюбодеяние, за ложь, себялюбие и гордыню. Как мог забыть он то, что внушали ему с детства: всемогущий, всевидящий бог жестоко карает грешников не только в аду, но и при жизни их на земле.

Старик кинулся было к сыну, чтобы взять его на руки, прижать к груди, принять на себя хворь дитяти. Но ветеринар грубо оттолкнул его прочь.

И вот в бессильном отчаянии сутулится он на сундуке, в двух шагах от задыхающегося младенца — своего собственного сына. Не мигая, померкшим взглядом глядел Назар Гаврилович в одну точку и все же, каким-то боковым зрением, видел беспредельную скорбь, разлитую на жалком лице Христи, видел, как лекарь, помешивая золоченой ложечкой в чашке, составляет целебный напиток. Проливая его на постель, ветеринар принялся поить больного мальчика.

Прошло с полчаса после того, как ребенка напоили лекарством. Иван Данилович вынул из-под мышки больного горячий термометр, близоруко, сквозь очки, посмотрел на ртутный столбик, сказал:

— Сорок!

«Температура не падает, значит, настойка из цвели и малины не помогает. Илюшечка помрет», — задыхаясь от горя, подумал Федорец.

Он вдруг схватился с сундука, дерзко, как перед дракой, крикнул:

— Не все еще загублено!

И выскочил из дому под проливной ливень. Из конюшни Назар Гаврилович вывел лошадь, проворно оседлал ее, прыгнул ей на спину, сломал над головой мокрую кленовую ветку и погнал лошадь знакомой дорогой в Куприево.

Потоп постепенно прекратился. Ветер понемногу разогнал отрепья туч, и в небе появились мелкие звезды.

Разливалось зеленое половодье рассвета, когда Федорец прискакал к погруженному в сон поповскому дому, кулаками затарабанил в наглухо закрытые ставни.

— Чего тебе? — спросил отец Пафнутий, поглядев через сердце, вырезанное в ставне, и узнав своего баламутного дружка.

— Скорей отмыкай храм божий, служи молебен во здравие отрока Ильи.

И когда поп, не привыкший противоречить Федорцу, открыл нахолодавшую за ночь церковь, Назар Гаврилович забрал из ящика все находившиеся там восковые свечи, принялся втыкать их в паникадила и зажигать.

Кулак задержался у иконы, всегда поражавшей его воображение. На иконе был изображен Авраам, занесший нож над сыном своим Исааком. Назар Гаврилович горько подумал: «Вот так и я за грехи свои расплачусь сыном своим Ильей».

Увидев, что церковь в столь неурочный час озарилась свечами, милиционер Ежов, придерживая наган, просунул голову в дверь, глухо спросил:

— Что вы тут за тризну справляете?

«Тризна! Слово какое поганое. Тризна — это поминовение усопших, поминки», — подумал старик и в сердцах крикнул ненавистному милиционеру:

— Проваливай отсюда к дьяволу, нет от тебя покоя ни днем, ни ночью, ни дома, ни в поле, ни в храме господнем!

Грохнувшись на колени у аналоя, Назар Гаврилович долго крестился, с ужасом убеждаясь, что позабыл все молитвы. Измаянная, исстрадавшаяся душа его рвалась к богу, несла ему одну просьбу — любой ценой сохранить ему сына.

— Господи, если надо, чтобы кто-нибудь отдал тебе свою душу, лучше возьми мою до свово престолу, а Илюху оставь, пусть живет, — шептал он, перемежая крик души своей возникающими в памяти обрывками молитв. Слишком редко приходилось ему в жизни обращаться с просьбами к богу.

Истратив весь пыл души своей на обращение к богу, Федорец как-то сразу обмяк. Шатаясь, он зашел в алтарь, залитый радужным солнечным светом, пробивающимся сквозь цветные стекла, и вялым голосом попросил пить.

Отец Пафнутий достал из скинии прохладную початую бутылку с церковным вином, налил в стакан, посмотрел на свет, любуясь рубиновым цветом. Назар Гаврилович выпил одним глотком; вытирая губы, попросил еще. Поп с сожалением налил второй стакан, сам пригубил из сладкого горлышка бутылки, допил остаток.

— Помрет Илюшечка — не жилец я на божьем свете! Он у меня как пуповина, что связывает меня с землей и жизнью. Оборвется пуповина — и каюк мне.

— Выдюжит, — обнадежил поп, искренне жалея своего друга, — раз чарусский ветеринар взялся лечить, вылечит обязательно. Человек он мудрый и в своем деле великий кудесник.

Весь день Назар Гаврилович провел у попа, вдали от тревожной суеты своего дома. За обедом ласково разговаривал с матушкой, хвалил постный борщ с грибами, за обе щеки уписывал вареники, посасывая сладкий кагор, и только под вечер засобирался домой.

Поп покорно оседлал отдохнувшего за день коня.

Назар Гаврилович попрощался с матушкой, молодо вскочил в заскрипевшее седло, через калитку выехал на улицу.

Навстречу, вдоль плетней, обвитых цветами крученого паныча, шла учительница Томенко. Рядом с нею шагал Балайда, поддерживая ее правой рукой за талию.

«Враги!» — со злобой подумал Назар Гаврилович. Взглянул проницательным взором на счастливую пару.

Он придержал танцующего коня, по-военному приложил ладонь к фуражке, беззлобно поздоровался.

— Как ваш малыш, Назар Гаврилович, скоро ко мне в школу его пошлете? — спросила учительница, улыбнувшись.

— Хворый он, Ангелина Васильевна.

— Ничего, поправится. Все дети болеют.

— Боюсь, как бы богу душу не отдал.

— Что вы, господь с вами. Жить ему и жить. — Учительница прошла мимо, красивая и гордая своим положением в селе.

Под впечатлением приятных слов учительницы Назар Гаврилович медленно ехал вдоль полей. Он бросил поводья на луку седла, вынул ноги из стремян, и ему представлялось, как повзрослевший Илюшечка, с новым ранцем за худенькой спиной, спешит в школу, к этой самой учительнице, которая будет учить его уму-разуму.

И в такую-то нужную на селе женщину стреляли, хотели убить! Федорцу стало не по себе, захотелось выпить, забыться, чтобы ни о чем не думать.

Потом он вспомнил, что Томенко с теми, кто отобрал у него землю, реквизировал хлеб. На время размягчившееся сердце Назара Гавриловича снова стало, твердеть.

«Подумаешь, городская учительша! Наталку Семипуд тоже можно образовать, и будет у нас на хуторах своя культурная сила».

Он уже давно подумывал, что Наталку пора втянуть в борьбу, а пока суд да дело, заставить Кондрата Фомича отправить дочку в Харьков, учиться.