Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— Ужасно! — засновали усики товарищей.

— Он сам виноват! Мало того, что не успел к отбою… Так еще и Кукленка снаружи оставил! Даже не втащил под крышу, кинул перед самым Муравейником! В такой холодный вечер! Разве у нас нет точнейших усиков-градусников? Мыслимо ли, чтобы в муравьином государстве творилось такое? Интересы молодого поколения прежде всего! И правильно стражники сделали, что не впустили его! Кукленка мы, как нашли, тотчас затащили, но было уже совсем поздно, наверняка он простыл… Будет еще один больной новорожденный, повитухи и так постоянно жалуются. Ой, Святой Муравьед! Носильщики из Внутренней службы уже здесь! Побегу скорей за новым листком…

Они таскали кусочки листьев и складывали их у входов, откуда Носильщики переправляли их в грибковые парники. Вылезали по десять — двадцать мурашей… и, размахивая крохотными зелеными знаменами, опять исчезали в отверстиях Муравейника. Таратор со всех ног припустился вверх по стволу ореха — резать лист.

II

О, стыд мне, Муравью, стыд! Пленный Муравей спускался среди странных на вид, коренастых рыжих захватчиков в нижние этажи Чужого Муравейника. Рыжие — безжалостные рабовладельцы. Частенько они по заранее обдуманному плану нападали на дальние гнезда, похищали личинок и куколок и воспитывали из пленников рабов или солдат. Этот Рыжий Муравейник и был не чем иным, как огромным воспитательным домом.

О, стыд мне, Муравью, стыд! Войти в чужие ворота пленником! Он не виноват, что вечером опоздал. Он — чьего имени я даже не могу назвать, ибо движение его усиков не передается звуками — спешил домой, подгоняемый инстинктом, когда перед ним выросла Белая Гора. Он хотел вскарабкаться на нее, но она всякий раз скидывала его. Потому что Белой Горой была девочка, которая сидела в траве и, как любая девочка, имела пальцы. Когда же он обогнул Гору почти до половины, она поднялась в воздух, однако было уже поздно. Слишком поздно! К тому времени, как он, обессиленный, достиг Муравейника, все входы были завалены запорными камушками, которые бы он не смог сдвинуть с места, хотя без посторонней помощи волочил труп шмеля. Его выбросили в темь, в одиночество! На него наступала пугающая чернота. Вечер показался страшнее, чем обычно, травинки выше, навалы слипшихся комьев земли круче. Он плутал, ничего не соображая, и наутро чуть ли не по собственной воле сдался Рыжим. Только бы попасть в муравейник, только бы попасть, любой ценой!

Потому что муравьи не выносят одиночества.

III

Но сейчас он отчужденно и враждебно взирал на этот огромный, неприветливый муравейник. Уже верхний, подкупольный этаж — помещение для воздушных и солнечных ванн — был гораздо просторнее, чем у них дома; здесь в превосходном мелком песке лежали нежные рыжие коконы. Ниже, вдоль нескончаемых галерей, размещались маленькие коконы янычар и личинки… Коконы самых разных цветов и очертаний! Виды всевозможнейшие! Сотни нянюшек старательно вылизывали и массировали неповоротливые коконы, кормили личинок. В операционных, где происходило вскрытие коконов, стояла суматоха. Почти в каждой работа шла полным ходом. Пленный Муравей задержался у одного кокона. Он оказался его вида! Похож на Кукленка, который был вверен его заботам там, дома. Инстинкт не позволял сделать следующего шага, но Рыжие тыкали в него усиками: дальше, дальше! Куда его ведут, в какие глубины? Вот уже камеры личинок. Нянюшки складывают их в разные по величине кучки. Других, прицепив по десять на поясные крючки, относят на грибковые поля, чтобы покормить. И какие поля! Зеленая кашица из размельченных листьев толстым слоем покрывала почву, и под темными сводами росли на ней ровными рядами грибки на любой вкус. И не только садовники здесь были из янычар, здесь вообще выращивали грибки исключительно для них — Рыжие питались мясом. Пленный Муравей вновь, как когда-то дома, оказался среди себе подобных. На секунду мелькнула надежда: его тоже пристроят в садовники. Однако судьбе было угодно забросить его еще глубже. Они миновали таинственные подземелья, эти Камеры Любви. Во чреве темноты можно было различить огромных Самок и ленивых, глупых Самцов. Пленный Муравей, как любой Рабочий, был обречен на жизнь без любви, и теперь он впервые содрогнулся от мысли о своем Бесплодии. Нет, никогда он не сможет почувствовать себя в этом чужом муравейнике дома, пусть тут живут хоть сотни ему подобных. Их вид обречен здесь на вымирание! Нет ни самцов, ни самок! Только рабочие, вернее, рабы! Они умирают среди чужих без надежды на продолжение рода, и чужие пожинают плоды их трудов. Маленький муравей жестоко страдал, чувствуя себя отрезанным от своих ближних. Ибо не имеющий пола Рабочий бывает счастлив только тогда, когда ощущает вокруг себя Любовь, любовь, без которой не может быть продолжения рода, юности, будущего и жизни.

IV

Они достигли самого нижнего яруса, где располагались Конюшни. В передней на потолке висели Цикады. Они висели недвижимые, а вокруг суетились конюшие, все как один рыжие. Пленный Муравей сразу догадался, почему. Цикады были живыми сосудами, наполненными медом. Их густые, сладкие выделения считались отличным лакомством. Янычар сюда не допускали — на худой конец их использовали при отлове Цикад. Падкие на вкусненькое Рыжие то и дело забегали сюда и прикладывались к медовым кадушкам. А вот уже и конюшни для Тлей! И тут Пленного Муравья пронзила догадка, к какой работе его хотят приставить! Тлей захватывали по десять — двадцать штук и стаскивали в подземные темницы. Они шли Рыжим на жаркое! И пленники должны были кормить их, чтобы они жирели, чистить и всячески обслуживать. Самая презренная работа, ниже пасть невозможно! Однако тут стояло особое оживление, витал какой-то густой и теплый аромат, и работа кипела вовсю. Новенького вмиг окружили янычары, все из его родичей. Куда бы он ни повернулся, отовсюду к нему тянулись говорящие усики.

— Скорей, скорей, — затараторил один. — Корм для Тлей совсем завял, я бегу за свежим.

— Кто будет чистить новоприбывших Тлей? — покачивался другой ус.

— Время доить! — подал знак третий.

И подземелье муравейника завертелось, словно живая машина. Пленного Муравья охватило сладкое томление: вот она, работа! И тут какой-то крошечный мураш закружился в странном танце в углу Конюшни. Этот танец означал следующее: чрезвычайное происшествие, чрезвычайное происшествие! Подземелье бурлило, словно вспенившиеся солончаки. Сперва было ясно только одно: часть тлиного стада вырвалась на свободу! К задней стенке муравейника примыкало несколько узких коридоров. Возможно, они остались от какого-нибудь старого гнезда, которое построили муравьи другого вида, поменьше, — памятник доисторической культуры. В эти узкие коридоры каким-то образом протиснулись Тли, а Рыжие не могли даже броситься за ними в погоню, потому что были толще входных отверстий. Какой инстинкт, какие помыслы руководили этими примитивными существами? Но самые маленькие из янычар, родичи Пленного, уже погнались за ними — полностью подчинив себя интересам Рыжих. Коридоры кипели, словно черные ручьи. Лихорадка погони захватила и Пленного. Он едва устоял на месте. И тут размеры катастрофы обозначились со всей определенностью. С верхних этажей в смятении неслись толпы Рыжих. Каждый нес по кокону, вперемежку и свои, и чужие. Порядка как не бывало. Вниз, вниз! — напирали охваченные паникой толпы. Кто куда может! Муравейник в опасности! Его разворошила Палка! Человек палкой ковырял в муравейнике. Великолепный купол обрушился! Верхних этажей уже нет! Вниз, вниз все, что необходимо сберечь! Кто что схватит: кокон, личинку! Интересы молодого поколения прежде всего! Передавайте коконы по цепочке! И здесь, в конюшне, их принимали крошечные янычары и уносили в узкие коридоры, куда скрылись Тли и куда не пролезали Рыжие. Интересы молодого поколения прежде всего! И маленькие жилистые Черные таскали рыжие коконы втрое больше себя.

Пленный стоял в этой кутерьме, как будто его заворожили. В лапках и мышцах рта росло нудительное напряжение. Он чувствовал, что получит работу. Чувствовал всесильную непреложность муравьиной жизни: я должен. Муравейник в опасности. Он тоже в опасности. И суетящиеся вокруг рабы — его рода и племени! И почти все эти бережно хранимые коконы — тоже его рода! Впрочем, он уже не видел, где свои, а где чужие. Он тащил огромный рыжий кокон. Потому что все это муравьи, крошечные насекомые, на которых ополчился грозный мир и таинственный враг. Пленный был вместе со всеми, мизерное маковое зернышко в муравьиной суете, он больше не был безродным: он гражданин Рыжего Муравейника!

Потому что муравьи не выносят одиночества.

Перевод С. Солодовник.

БОДРИ И ПИТЮ Весенняя притча

Его матери кто-то дал совет: корми грудью как можно дольше — пока кормишь, второго можно не опасаться. Питю рос, ему уже было почти три года, а он все сосал мамину сладкую, круглую грудь. Соседи уже заводили многозначительные разговоры, а мать, крупная, худощавая женщина, все равно каждый вечер пугалась и с беспокойством думала: ох, не дай господи понести снова, отец так будет сердиться, ведь сколько детей, на столько кусков придется делить живую плоть драгоценной земли, хорошему же хозяину даже подумать об этом — нож острый.

Питю сосал уже со скамеечки. Пока мать резала на кухне картошку, Питю с деловым видом приносил «тубареточку», которую из досок (оставшихся от собачьей конуры) сколотил ему — не очень-то думая, на что она может понадобиться — отец. Питю устанавливал свою «тубареточку» у стола, взбирался на нее — и как раз доставал до материной груди. Пуговицы будто сами расстегивались под его проворными пальцами, грудь вываливалась из кофты, и нетерпеливые детские губы хватали сосок. Питю был вечно голодным.

— Молочка, молочка! — то и дело требовал он, бегая за матерью со своей скамеечкой. — Молочка, мама, дай молочка!.. — А однажды отец вернулся домой как раз в тот момент, когда Питю, стоя на «тубареточке», самозабвенно сосал материнскую грудь. Праведный мужской гнев, смешанный со стыдом, закипел в отцовской душе.

— И это — мой сын!.. Что же из тебя выйдет, когда вырастешь: маменькин сынок? — кричал он, будто до сего дня и ведать не ведал, что происходит у него в доме. И, давая выход злости, пнул попавшую под ноги собаку Бодри, которая лежала посреди кухни с таким видом, словно любовалась идиллической сценой семейной жизни. Бедняжка Бодри, сама дохаживающая на сносях последние дни, с визгом бросилась в свою конуру (родную сестру «тубареточки») и там, на соломенной подстилке, сразу же ощенилась. А Питю круглыми от испуга глазами смотрел в это время на рассерженного отца, чье возмущение нашло выход в суровом мужском обете: коли так, больше он до жены не дотронется!

— Нужна ты мне!.. Будто нет у меня иных забот в этой собачьей жизни… — ворчал он, и небо с землей словно бы подтверждали его правоту: погода в тот день не по-весеннему была скверная, несколько часов кряду лил дождь, по двору еле можно было пройти из-за грязи, мутный, разбухший катился под садами ручей, в котором утопили щенят Бодри. Маленькие, жалкие трупики их долго мелькали в воде, слепо налетая на камни и ветки, пока не запутались в жухлой траве и не были занесены илом.

Но на другой день вновь вступила в свои права яркая, ласковая весна; да что весна — настоящее лето. Воздух был какого-то дивного вкуса, солнечный свет падал на землю снопами, словно горячая манна небесная. Питю голодный ходил за матерью с «тубареточкой», просил, вымаливал, требовал привычную, древнюю пищу.