Калифорнийская славянка
Шрифт:
Возле одного из шалашей селения у самой кромки леса дымил костёр. Увидев всё это, Иван попытался встать, и что-то крикнул, но силы окончательно покинули его. Рудознатец со стоном упал на землю, и сознание покинуло его.
Почуяв человека, громко залаяла собака, побежав к тому месту, где лежал Иван. А из шалаша, заслышав обеспокоенный лай собаки, вышли индейцы в своих плащах-накидках из одеял и направились за собакой к лежащему у самого края поляны человеку. Четверо индейцев взяли его и понесли к шалашам, что стояли рядом с бревенчатыми домами индейской деревни. Распоряжался ими индеец в расписном плаще-одеяле,
К индейцу-хозяину подошёл один из мужчин.
– Послушай, Нанкок, – сказал он. – Похоже, что этот человек – русский.
– Конечно, русский. Из крепости на Ситхе.
– Ну и что ты хочешь сделать с этим русским?
– Что захочу, то и сделаю… А сперва женщины его вымоют, потом будут лечить и кормить.
– Зачем, Нанкок? Ведь русских людей из крепости на Ситхе наш вождь Котлеан убивать велел. Давай и мы сделаем ему бух-бух.
– Я тебе, Асавахток, самому сделаю бух-бух, если ты хоть пальцем тронешь этого русского, – грозно произнёс Нанкок. – Он мой и всё, что при нем – тоже моё. А я не такой глупый, как ты, хоть ты и брат мне. Разве надо убивать, если можно вылечить и получить за него потом на Ситхе одеяла или муку… Лепёшки будем печь. Понял, глупая твоя голова? А с вождём Котлеаном я сам поговорю. Иди, зови женщин, воду греть надо.
Асавахток послушно пошёл в жилище и скоро воротился с женщинами, несущими большой котёл и ушаты с водой.
…Сысой Слободчиков после проводов американца пошел к своим байдарам и увидел дочку свою Алёну, сидящую на выброшенном морскими волнами дереве у огромного камня-валуна. Увидел и удивился.
– Алёнушка, а ты что не дома?
– Домой я ходила и матушка с ребятами тебя ожидают. А я здесь, тятенька, своего Ваню жду. Может, придёт, как и ты сегодня. Я ведь ежедень тут. От начала света и до темноты сижу.
– И долго ли сидеть так будешь?
– А пока Ваню не дождусь, тятя.
Сысой ничего не сказал, а только покачал головой и, подойдя к дочери, погладил её русоволосую голову с длинной, заплетённой цветною лентою, косой.
– Ну, жди, дочка, жди. Где-то бродит твой Иван, верно, по горам на той стороне. Да он и не один ведь туда пошёл, а с товарищами своими. Так что не пропадёт и скоро возвернётся суженый твой… А сейчас я только дела свои улажу, и мы домой с тобой пойдём. Я по дому и по всем вам соскучился.
– Ладно, тятя. Только потом я опять сюда приду. Ты уж не серчай на меня.
– А чего мне серчать. Я тебя понимаю, дочка, хвалю и горжусь. А за Ивана твоего я тоже молиться буду.
Сысой направился к байдарам, возле которых лежали на берегу кучи сырых бобровых шкур. Алёна же опять обернула свой взор на морские волны и на скалистые острова, откуда всегда приходят на Ситху байдары.
Она знать не знала и ведать не ведала, что друг её сердечный Ванечка был в этот час не так уж и далеко от неё, на матёром берегу, в поселении индейцев-колошей…
…Иван лежал в шалаше на мягких звериных шкурах, покрытый тёплым одеялом до самого подбородка.
Заслышав за стенами шалаша чьи-то
голоса, Иван медленно открыл глаза, осмотрелся, пытаясь понять, где он сейчас находится и что с ним происходит.– Где я? – слабым голосом произнёс Иван.
Из тёмного угла огромного шалаша появилась женщина в широкой и длинной накидке. Она наклонилась над очнувшимся Иваном.
– Где я? – снова сказал Иван.
Ничего не ответив, женщина бесшумно вышла из шалаша, а через некоторое время вернулась с невысоким мужчиной. Иван лежал на самой земле и мужчина-индеец присел на корточки рядом. Круглое скуластое лицо склонилось над больным рудознадцем.
– Проснулся? Хорошо, – довольным, каким-то даже радостным голосом проговорил мужчина-колош и спросил:
– Ты русский?
– Русский, – кивнул Иван.
– Из крепости на Ситхе?
– Да.
– На охоту сюда ходил?
– Нет. Мы рудознатцы. Искали глину для кирпичей, руду железную и медную – что попадёт.
– Как звать тебя? – продолжал спрашивать индеец.
– Иваном.
– А я Нанкок, – ткнул пальцем себя в грудь туземец. – Ты – Иван, я – Нанкок. Понимаешь?
– Понял, понял, – заулыбался Иван.
– Ты не бойся, – сказал Нанкок. – Тебя здесь никто не тронет. Ты мой гость. А ещё зови меня Николай. Я крещёный. Ваш отец Никодим у нас многих крестил, и меня так назвал – Николай.
– Стало быть, ты Никола.
– Да, да… Никола, – кивнул головой туземец.
– Как я у тебя очутился, Никола?
– Тебя моя собака нашла. Ты на земле лежал. Собака почуяла. Ты не помнишь?
– Ничего не помню. И давно я тут лежу?
– Вчера весь день и еще ночь.
– А ныне что?
– Теперь день.
– Ты и в крепости нашей бываешь?
– Бываю, как не бываю. Торговать ходим к вам. Ты – мне, я – тебе. Хорошо. Только днём туда можно. На ночь нам оставаться у вас нельзя. Ваш правитель строгий. Шибко строгий.
– А ты меня туда отвезёшь, Никола? Мне домой в крепость надо. Я в долгу не останусь.
– Отвезу, как не отвезу. Только тебе туда ещё рано. Лежать надо.
– Меня дома ждут, Никола… А, может, уже и ждать перестали. У меня дома мука есть и табак. Одеяло ещё есть.
На лице Нанкока появилось оживление, но он сдержал себя.
– Лежать надо, говорю. Ты слаб, сил мало, дорога трудна. Как тебя такого везти. Нет, пока нет. Ждать надо.
Нанкок встал во весь рост, откинул завесь входа и что-то выкрикнул на улицу. Тут же в шалаше вновь появилась женщина, сидевшая недавно у изголовья Ивана. Нанкок что-то сказал ей и сиделка, взяв в руки деревянную чашу с каким-то питьём, поднесла её к болящему.
– Пей, Иван, – сказал Нанкок. – Это отвар наших трав. Он даст тебе силы. Пей. Потом она тебя накормит, а я вечером опять приду.
Иван недоверчиво посмотрел сперва на женщину, потом на поднесённую к его губам чашу.
Сиделка, поддерживая и приподнимая голову Ивана, чуть наклонила чашу с отваром. Иван глотнул, сморщился и отвернулся, но женщина не отстала и молча заставила его пить ещё и ещё…
После выпитого травяного настоя Иван уснул, а когда открыл глаза, то опять увидел всё тот же шалаш и себя, лежащего на звериных шкурах. Он и не заметил, как в шалаш вошёл Нанкок, вновь присевший рядом.
– Ну что, Иван, проснулся? – спросил Нанкок.