Каменный пояс, 1984

В тесной комнатке, стоя у барьера, Николай Николаевич объяснял дело дородной женщине с густыми бровями, которая как-то странно сидела на стуле: как безногая, вроде на нем и выросла. Он даже заглянул осторожно: ноги были, толстые и неподвижные.

Женщина молчала, глядя куда-то перед собой так долго, что Николай Николаевич, подумав: «Глуховата, наверное», — собрался было повторить.

— Виза главного инженера есть? — вдруг спросила она басом у своего стола. Стол молчал, и тогда Николай Николаевич сообразил откликнуться:

— Насчет визы не знаю, но управляющий договорился с ним, вот… — он подал бумажку. Устало вздохнув, женщина протянула руку.

— Вот тут, — толстый палец с перстнем ткнулся в бумажку, — главный инженер поставит визу, тогда приходите, — нараспев и с какой-то злостью сказала женщина и, не глядя, протянула бумажку обратно.

Николай Николаевич вышел от нее, чувствуя себя пацаном, которому не продали папирос.

Молочноспелая секретарша взяла бумажку и скрылась за полированной дверью. Вернулась она так быстро, что он обрадовался, но она предупредительно указала на стул: — Подождите, он подпишет.

Николай Николаевич сел на стул, надел фуражку на колено и осмотрелся. «Просижу тут, машину сделать не успею». Вот ведь рядом они, эти двери: и главного инженера, и директора — войти бы и попросить новую машину! Так, мол, и так, работаю двадцать восемь лет в совхозе, еще когда и колхоз был, работал. Хвалят, орденом наградили, чать, помните: вручали! А вот на новой машине не пришлось поработать. Все на старых, на старых, а уж и трудновато на них — и годы не те, и раны… Хотя не в этом дело. Хоть бы раз на новой машине поработать, чтоб ото всей души, всласть!

Но нет, управляющий уж объяснил: хозяйство маленькое, новых машин нет и не будет, в ближайшие годы, во всяком случае. Срок службы у них большой, а разбиваются они на наших дорогах быстро, да и запчастей сроду нет. Если когда и придет в совхоз новая машина, то в наше отделение все равно не отдадут. Словом, не надейся. Думал Николай Николаевич уж и о том, не переехать ли в другое хозяйство? Да как уедешь? Тут и дом, и Нюрины родители похоронены, дети сюда в отпуска приезжают, да и вообще… прирос. Да… на всяких машинах приходилось, даже на «студебеккере» на стройке после войны. Там, где с Нюсей познакомились.

Секретарша вынесла бумажку с неразборчивой надписью в уголке, и он снова пошел за накладной. «Безногая» долго выводила буковку за буковкой. «Тоже, наверно, грамотешки-то немного», — пожалел он. Терпеливо ждал, стараясь не шевелиться. Женщина, наконец, отдала накладную, сунув ее почему-то с досадой и не глядя на него. Объяснила устало, куда идти еще подписывать, и он снова ждал, поглядывая на часы: «Ого! Ремонтировать уже не придется».

Мысли его переметнулись на послевоенную стройку, где познакомились они с Нюсей. На стройке было и шумно, и весело, гуляла гимнастерочная братия, а вот им с Нюсей было там как-то неуютно. И чем больше они привязывались друг к другу, тем больше боялись этой громкой насмешливой силы, которая окружала их. Будто она чем-то грозила тем тоненьким и нежным всходам, что только проклюнулись в их душах, как яровые по весне.

Нюра первая заговорила об этом и предложила поехать к ней на родину, в эту уральскую деревушку, где они и теперь живут. Он согласился. Ему было все равно куда ехать: ни родной белорусской деревни, ни родных людей фашисты не оставили, на глазах убили мать и сестер, сам-то чудом уцелел. В тот страшный день он ушел в лес, к партизанам, а было ему всего-то четырнадцать лет…

Накладные, наконец, подписали все, кому было нужно, и Николай Николаевич поспешил к складу. «Какой уж ремонт — на дойку опаздываю!» Увидев на двери склада замок, он чертыхнулся. Долго искал кладовщика, найдя, сказал сердито:

— На дойку опаздываю! Мне еще молоко на завод везти!

Счастливый отчего-то кладовщик гладким котом скользил между полками, приносил детали и мурлыкал. Николай Николаевич складывал детали в кузов, поглядывая в чернеющее небо, где уже засветилась первая звезда. «Опоздал, опоздал…» — щемило в груди.

Николай Николаевич гнал машину, крутил баранку горячими руками, проскальзывая между рытвинами, как между воронками когда-то. Березовые колки выскакивали из мрака взрывами фугасов. Опять память вернулась в прошлое, и в натужном реве Мишкиного «газона» ему чудился когда-то хорошо знакомый вой, который выдавливал кровь из головы и гнал ее в кончики пальцев, чудился истерический смех «шмайссеров» и деловито-твердое постукивание «ППШ».

Это было уже почти в конце войны, в Польше. Он уже был в регулярной армии, в артиллерии. Возил снаряды на огневую позицию, и в один из горячих дней, сидя рядом с водителем, вдруг увидел, что их машина, резко взвыв, неожиданно свернула с дороги. Он взглянул на водителя: тот устало прилег на баранку, и кровь капала на сапоги, скатываясь в пыльные шарики. Николай взял баранку в руки. С той поры он не выпускал ее до самого Берлина, да и после войны тоже. А там, на усыпанной битым кирпичом, стеклом, гильзами и всякой всячиной улице серой столицы, повстречалась ему последняя «свинцовая суженая».

Через несколько дней в госпитале он обливался слезами среди тех, кто не мог скакать по кроватям, носиться по госпиталю с радостно-испуганными, сумасшедшими глазами, стучать костылями и орать в распахнутые окна: «Победа! Победа! Конец войне, братишки, сестрички! Конец войне-е!» Плакал он и от общего оглушительного счастья, и от тоски по матери и сестрам, и отцу, погибшему в первый же год, и еще от чего-то, чему не было названия.

Куда было податься демобилизованному солдату, лишенному родной хаты? И поехал он на стройку…

У кузницы Николай Николаевич пересел на свой молоковоз и погнал к ферме.

— Что поздно, Николаич? — спросила Паня, сдавая ему молоко.

— С центральной только приехал. С бумагами там… замаяли!

Снова гнал машину, часто останавливаясь и ныряя под капот. Долго сигналил у ворот завода. Заспанный вахтер крикнул:

— А я уж думал, может, ты не приедешь!

— Как же не приеду, а молоко? — Потом, сливая молоко, рассказывал ему о своих мытарствах с бумажками, о Мишке-пьянице.

Домой вернулся в полночь. Нюра тревожно распахнула глаза (как в молодости) ему навстречу, спросила:

— Поломался, что ли? — и, слушая его скуповатый рассказ, подавала с плиты теплый ужин.

Вышел покурить на крыльцо. Ночь глухо молчала, слизывая звезды языками туч. Пахло скорым снегом, прелым листом, сеном. Вскрикнул спросонок петух, и ему в ответ в голове Николая Николаевича кто-то вскрикнул: «Но ведь дают же механизаторам и именные трактора, комбайны!» И в растревоженной за день голове появилась знакомая уже картина: стоит он, Николай Николаевич Полетаев, знатный труженик, с орденами и медалями на праздничном пиджаке, облитый светом и взглядами сотен глаз, а рядом директор громко говорит: «…за все его большие заслуги, за многолетний честный труд наградить его новой именной машиной! Пусть он и впредь работает на славу и на благо Родины и на новой машине показывает пример молодым, как надо работать и как беречь машину! Поздравляю!» — и жмет руку, и вручает новый, сияющий ключ зажигания. Николай Николаевич берет ключ, мысленно видит бело-голубой ЗИЛ с сиреневыми квадратиками на ветровом стекле, хочет сказать: «Да я душой…» — но горло перехватывает, и он только смахивает слезу со щеки, обжегшись вдруг ключом.