Камов и Каминка

— Николай Николаевич, — перебил его художник Каминка, — а вы-то здесь как оказались?

— Как все, Александр Иммануилович, как все, согласно закону о возвращении, только лет этак на десять-одиннадцать после вас.

— Так что же, выходит, вы…

— Чего нет, того нет, — вскричал Николай Николаевич (как мы по старой памяти будем его именовать и впредь), — к избранному народу принадлежать честь имею только, так сказать, по касательной. Жена, знаете ли. По матушке. Так что, как говорится, все законно, все хорошо, и детки, дай Бог здоровья, и внуки…

— И чем же вы тут занимаетесь, Николай Николаевич? — прогудел художник Камов, иронически подняв брови.

— Чем занимаюсь? — Голос Николая Николаевича по-прежнему был приветлив и мягок, но в мягкости этой появился, как бы это точнее сказать, еле уловимый прохладный оттенок. — Да тем же и занимаюсь, Михаил Иванович, искусством.

— Искусством? Ну, как вы им в России занимались, я помню. Неужто и здесь то же: этого посадить, этого поджечь, этого избить…

— Ах, — огорченно покачал головой Николай Николаевич и вздохнул, — право, от вас, Михаил Иванович, не ожидал. Ведь вы умный, тонкий человек… Ну что же вы это? Никто, поверьте, Рухина не поджигал. Несчастный случай. Пить меньше надо, а курить и вовсе не рекомендуется, особенно по пьянке. А Пантелеймонову за хулиганство, и вы это хорошо знаете, что за хулиганство, впаяли срок, может, и больше, чем хотелось бы, но хулиганство-то было, куда денешься. А то, что припугнуть кой-кого пришлось, — не отрицаю, но куда ж деваться, коли другие меры не действовали? И опять же, старались по-божески, честное слово, без излишеств… И ведь, поверьте, не приложи я руку, то вашему Жарких не только бы задницу ипритом сожгли. А кто, по-вашему, Арефьева от срока отмазал? А деньги на отъезд у него откуда были?

— Арех никогда… — вскочил художник Каминка.

Николай Николаевич недоуменно взглянул на художника Каминку и вдруг расхохотался.

— Господь с вами, Каминка! В виду имеется совсем другое, а конкретно то, что именно ваш покорный слуга, правда через подставное лицо, вам, кстати, знакомое, но… ни-ни, — он шутливо погрозил пальцем, — мы люди дискретные, лишнего не скажем, так вот, именно ваш покорный слуга купил у Арефьева работ на две тысячи рубликов. Изумительные вещи… да, что говорить, большой художник, чудесный талант… И Васми у меня в коллекции, и Шагин… Да, честно говоря, и вы, господа, именно мне спасибо сказать можете, что отделались, как говорится, легким испугом, могло бы и хуже быть, ох, хуже… — Он помолчал, провел рукой по облысевшей голове. — Ладно, все это, так сказать, преданья старины глубокой. Ну а здесь, здесь, слава богу, этого не надо. Процесс идет себе гладенько, все, как говорится, в одну сторону, в одну ногу. Пастухам раздолье, нам, овчаркам, — он коротко хохотнул, — работы нет, и стаду, в библейском, так сказать, смысле слова, хорошо. Когда вокруг все до одного диссиденты, все как один бунтари и индивидуалисты, то, сами понимаете, проблем нету. Все в один голос бунтуют, дружно сокрушают, чего дают, короче, работать куда как легче…

— Так за что же вы зарплату получаете, Николай Николаевич? — спросил художник Камов.

— За это и получаю. Чтобы все было хорошо, — благостно сказал Николай Николаевич. — Потому что все равно порой да и сыщется овца, — он лукаво погрозил пальцем художнику Каминке, — которая может стадо подпортить. Даже не то что подпортить, куда ей одной, но некоторое беспокойство причинить может, а кому ж это надо?

Как реагировать на эти слова, художник Каминка не знал и на всякий случай смущенно улыбнулся. Предстоящая встреча с Верховным куратором тревожила его, и он решил попробовать разузнать о нем у Николая Николаевича, тем более что он вроде бы оказался мужиком невредным и даже симпатичным.

— Николай Николаевич, — сказал он.

— Ник, господин Каминка! — Николай Николаевич выставил руки ладонями вперед. — Мы-то с вами, можно сказать, соотечественники.

— Ну да, конечно, Ник, только и вы уж меня тогда Алексом зовите, давайте без господина. Так вот, Ник, а этот, ну Верховный куратор, он как?

— Стив-то? — Николай Николаевич приподнял бровь, снял очки, протер, опять надел. — А вы что думаете?

Художник Каминка, честно говоря, ничего не думал. Размышляя о происходящем вокруг, он не мог не понимать, что главным действующим лицом современного художественного мира является куратор, что художники превратились в лакеев, занятых обслуживанием кураторов. В присутствии критиков и кураторов ему всегда бывало не по себе, «как живой лисе в магазине мехов», пошучивал он. И тех и других он считал несостоявшимися художниками, однако достаточно умными людьми, чтобы отступить, а не ввязываться в безнадежную борьбу с обстоятельствами и недостатком таланта. Возможно, в этом художник Каминка был отчасти прав, хотя отчего же не предположить, что человек может интересоваться искусством так же, как, скажем, гельминтолог интересуется глистами или энтомолог бабочками. Было бы, пожалуй, слишком далеко идущим утверждением, что каждый гельминтолог — несостоявшийся глист и равным образом вряд ли каждый энтомолог не что иное, как неудавшийся мотылек. Но поскольку художник Каминка до такой мысли не додумался, он был уверен, что в силу измысленного им нереализованного художественного начала куратор должен испытывать по отношению к художнику своего рода ненависть, обусловленную комплексом неполноценности, и зависть к тем, кто талантом, упорством, идеализмом, если угодно, превзошел его…

— Вы ведь кураторов не любите? — мягко спросил Николай Николаевич.

Художник Каминка молча пожал плечами.

— Не любите… — вздохнул Николай Николаевич. — Знаете, Алекс, я, пожалуй, могу вас понять. Ведь вы — не хочу обсуждать, плохой вы художник или хороший, по-моему, хороший, но это, знаете, ровным счетом не имеет никакого значения, — важно то, что вы — профессионал. Мэтр. Маэстро. Мастер. И в качестве такового смотрите на куратора как на досадливую помеху на вашем пути. К тому же занятия ваши, весь антураж, все эти станки, инструменты, процессы… предполагают, только вы уж не обижайтесь, этакое чуть ли не средневековое сознание. Я это к тому, что вы на деле ощущаете себя этаким работягой, вроде сапожника, не так ли?

Художник Каминка подумал и кивнул головой.

— Так я и знал, — удовлетворенно сказал Николай Николаевич. — Ваше средневековое сознание ремесленника придерживается модели, в которой вы есть необходимый, полезный член общества. Да, когда-то художник таковым и был. Ваши коллеги, мой друг, обслуживали церковь, государство, частных людей. Коммерсанту — портрет, всаднику — любимую лошадь, папе — Сикстинскую капеллу, императору — сцену коронования. И от заказов, какими бы они ни были, не отказывались: Рубенс уж на что кавалер, а не брезговал эскизами триумфальных арок, которые, к слову сказать, после празднества разрушали. Не брезговал и по поводу разрушения не переживал, потому что флорин свой трудовой зарабатывал, а не самовыражался. Сапожник, он не самовыражается, он заказ тачает. Кто лучше, артистичнее, талантливее — при королевском дворе, кто похуже — в деревне, но каждый при деле и, как говорится, при своем бульоне. Разумеется, есть у него и свое виденье и свое — в рамках консенсуса, заметим, — понимание добра и зла, но в первую очередь он профессионал. Вот и художник так же. А такой блажи — непризнанный художник — в помине не было и быть не могло. Равно как и непризнанных сапожников, хе-хе, коли непризнанный, то, значит, и не сапожник вовсе. А дальше… дальше… — Он на секунду задумался, потом улыбнулся, словно припомнив что-то, и продолжил: — Вы знаете, Каминка, судьба, Господь Бог, сами выбирайте, ведь никогда не действует без предупреждения. Да хоть наше учреждение возьмите. Разве мы кого без предупреждения трогали? Всегда предупреждали. Иногда прямо — вспомните, то-то, вижу, что помните, — иногда намеком, но предупреждали, сюрпризов, знаете ли, не было. Так и тут. Первый звоночек прозвонил вам в семнадцатом веке. Ну-ка, ну-ка, напрягитесь, подумайте…

— Рембрандт, «Ночной дозор»? — сказал художник Камов.

— Умница! Умница, Михаил Иванович, — обрадовался Николай Николаевич. — Я, поверьте, всегда высоко ценил ваш ум. Вы и не представляете себе, сколь многому я у вас научился. Ах, какие дискуссии происходили в вашей кухне! Вот это был уровень! Это была глубина! Знаете, голубчик, порой тоскую по тем временам. Здесь, господи, эти и вовсе друг с другом не разговаривают. Не умеют и не могут, и не о чем. Впрочем, и в России сегодня не лучше. Вот так… — Он побарабанил пальцами по столу. — Так где это мы были? Ах да, Рембрандт… Сами посудите: ну что человеку надо было? Дом, — он загнул поросший рыжими волосками мизинец, — слава, — безымянный, — деньги, — средний, — жена-красавица, — указательный, он потряс сжатой рукой и внезапно, перевернув ее ладонью вниз, выбросил пальцы: — и все — пуфф! Ради чего? Ради, будем называть вещи своими именами, самоуправства. Да. Светотень, видите ли, экспрессия. Атмосфера. А то, что человеку, который, как и всякий другой, за свое изображение свои кровные денежки внес, полморды рукавом закрыли, это что? А девицу, за которую никто не платил и которая никому не нужна, в центр засунул, это что? — Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу. — И вот результат. Сиди и пиши автопортреты. Потому что заказов нету. И, прости господи, по справедливости, признайте, Алекс.

Художник Каминка, ошарашенный этаким совершенно им не ожидаемым напором, сделал неопределенное движение шеей.

— По справедливости. — Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу, но на этот раз тихонечко. — А дальше еще с сотню лет тихо и вдруг — бабах! Французская революция. Санкюлоты, Верховное Существо, Триколор. И прекрасные, изумительные слова: «права человека», Libert'e, Egalit'e, Fraternit'e. Это мы потом с вами выяснили, что Liberte — иллюзия, Fraternite — чушь, а Egalite, — Николай Николаевич нехорошо усмехнулся, — про Egalite уж нам-то с вами куда как хорошо известно. А тогда, тогда все на них купились, а ваш брат, художник, быстрее всех. Еще бы! Из грязи в князи! С дальнего конца стола, куда сажали слуг, музыкантов, — во главу, кто бы не утерпел… А дальше… дальше, превратившись из слуги в господина, художник, как и подобает господину, остался в гордом одиночестве. «Ты царь: живи один» — помните? То-то. И началось: гений — толпа, художник — филистеры. И весь ваш путь — я и вас, в особенности вас, Михаил Иванович, имею в виду, — привел к тому, что художник, поскольку все, что его интересовало, было исключительно его драгоценная особа и ейное самовыражение, из полезного члена общества, полностью потеряв контакт с публикой, стал обществу беспомощной обузой. Ну сами подумайте: кому вы нужны? Вот, к примеру, мусорщики объявят забастовку. Да через неделю все получат, потому что без них, батенька, вы, извиняюсь, в дерьме утонете. Врачи — через месяц, а то и пораньше, жить-то всем охота. Музыканты, певцы, куда без них — вон все в наушниках ходят. А вы? Попробуйте. Молчите? То-то. И вот тут, чтобы вашего брата за ненадобностью и вовсе не выкинули на свалку, появляется куратор. Он всем объяснит, какие вы важные, как вы всех нас, бедных, бездуховных, к свету тянете. Ибо без текстов, без объяснений вам в этом мире места нету. Так что у нас теперь без куратора никуда. Зато все художники — признанные. Непризнанных художников у нас как бешеных собак отстреливают. — Николай Николаевич коротко рокотнул. — Шутка. Ну а куратор, если говорить серьезно, вроде поставщика, то есть человек, который от производителя, — он ткнул пальцем в художников, — доставляет, — он дернул головой в сторону окна, — товар покупателю. А посредник, надеюсь, вам это известно, в этой цепочке зарабатывает больше всех. Вы уже давным-давно никому ничего сами продать не можете, так что будьте умницами, утритесь и скажите большое спасибо. Хотя ждать этого от вас, конечно, бессмысленно. Между нами, народец вы довольно паршивый: завистливый, гоношистый, неблагодарный, самовлюбленный, я, понятное дело, не о присутствующих…

Николай Николаевич откинулся в кресле и замолчал. Молчали и художники.

— Ну ладно, — вздохнул Николай Николаевич, — не огорчайтесь. Все мы под кем-нибудь ходим. А что касается Стиви, он мужик дельный. Умен, дай бог, чтоб все такие были…

Зазвонил телефон. Николай Николаевич взял трубку.

— Да, здесь. Хорошо. Уже идем. — Николай Николаевич положил трубку, встал, пригладил редкие волоски на голове. — Ну что, братцы, с Богом, — и подмигнул.

ГЛАВА 23 в которой знакомство с фактами продолжается

«Ну чистый приемный покой», — подумал художник Каминка, оглядываясь вокруг. Белый мраморный пол, белые стены без окон. Мебель: письменный стол с экраном компьютера и телефоном, кресла и пара стульев с матовым блеском металлических ножек — все светилось нежной, без единого пятнышка, стерильной белизной. Единственным цветным пятном был портрет Мэрелин Монро Энди Уорхола, к которому из прозрачного цилиндра, стыдливо прикрывая белыми лепестками зеленый стан, тянулась стоящая на низком журнальном столике орхидея.