Канада

Он взглянул на меня еще раз, ведя машину сквозь метель.

— Ты ведь тайный агент, не правда ли? — Мне показалось, что он вот-вот улыбнется под своей шляпой, он не улыбнулся. — Ты об этом не говоришь, но так оно и есть.

— Я говорю, — ответил я. — Просто никто меня ни о чем не спрашивает.

— Попугаи тоже говорят — хотя бы от отчаяния, — сообщил он. — И ты говоришь по этой причине? Ты мне интересен. И знаешь это, ведь так?

— Да, сэр, — согласился я, хоть и не понимал, что такое «тайный агент».

— Ну так вот, — он откинулся назад, распрямил руки и покрепче сжал руль, — возможно, ты услышишь сегодня — там, куда мы едем, — слова, которые тебя удивят. Эти двое могут заявить, что я сделал то, чего я не делал. Понимаешь? Наверное, такое и с тобой случалось. Кто-то решал, будто ты сделал нечто такое, чего ты не делал. Ничего не попишешь, тайным агентам приходится мириться с этим. Я и сам из их числа.

Я понимал: нужно сказать «да», иначе он заподозрит, что мне известно о сделанном им, а это может выйти мне боком. Конечно, мне предстояло снова услышать всю историю. Но я уже знал ее, а это совсем другое дело. И я сказал: «Да, сэр», хоть оно и не было правдой. Напраслину на меня никогда не возводили.

— Так вот, если услышишь, как я называю тебя моим сыном, молчи и не спорь со мной, — сказал Ремлингер. — Ты понял? Согласен на это? Хоть я тебе и не отец?

Впереди выступил из снежной мглы элеватор Партро, остальные знакомые мне пустые, выстроившиеся вдоль шоссе дома только угадывались. Сквозь трещины в бумаге, которой Чарли заклеил окна своего трейлера, пробивался свет. Грузовичок его отсутствовал. Свет горел и в «Оверфлоу-Хаусе». «Крайслер» американцев стоял посреди разбитой улицы, капот и ветровое стекло потихоньку засыпал снег. Нам туда.

Намерение Ремлингера сказать, что я его сын, поразило меня. Конечно, наедине с собой я тешился кое-какими мыслями в этом роде, однако, услышав днем раньше рассказ Чарли, распростился с ними. Меня даже замутило от бредовой выдумки Ремлингера — так сильно, что я не мог сосредоточиться на его вопросах. Что бы я себе ни навоображал, отцом моим Артур Ремлингер не был. Мой отец сидел в тюрьме штата Северная Дакота. И никакого отношения к тонувшему в сумраке мужчине в шляпе не имел.

— Ты немногословен. Чарли говорил мне об этом. — Ремлингер бросил на меня суровый взгляд. Мы свернули на Южную Альберта-стрит, «бьюик», раскачиваясь и подпрыгивая, одолевал колдобины и ухабы загубленного стихиями асфальта. Свет фар выхватывал из темноты впереди пустые дома, разломанные аттракционы, заросли караганы. — Эти люди разговаривали с тобой?

— Нет, сэр, — ответил я. Что ему не следует называть меня сыном, я не сказал. Все в нем было обманом. И разумеется, мое согласие-несогласие его не интересовало.

— Теперь слушай, — сказал Ремлингер, глуша мотор, гася фары, приобретая в темноте вид еще более внушительный. Он тяжело вздохнул. Куртка его, слегка растянувшись, пахнула кожей. — Ничего не бойся. Я покажу этим мужланам, что я за человек, а ты мне просто не мешай. И не говори ничего.

Артур уже не делал вид, будто разговор пойдет об охоте, девочках или азартной игре. Он ничего еще мне не сказал, но допускал, что я все знаю, — поскольку знал сам.

Я тоже тяжко вздохнул и попытался загнать куда-нибудь пониже оккупировавшее мое горло тошнотворное ощущение. Трепет под ребрами не стихал. Мне хотелось сказать, что в хижину я не пойду. Не желал я снова обонять ее мерзкий смрад, вдыхать пыль гнилой штукатурки, позволять потолку придавливать меня к земле в мрачном, подрагивавшем, тюремном свете лампы дневного света. Я плохо понимал, как что-то одно может «означать» что-то другое. Но хижина и пара ожидавших в ней американцев явно означали нечто дурное, такое, к чему я и близко подходить не желал.

Да, но если я не пойду с ним, может разразиться скандал. Ремлингер, говорил мне Чарли, человек вспыльчивый, клубок несбывшихся надежд. Мне он пока ничего плохого не сделал, но, если я откажусь пойти с ним, может на меня наброситься. И то, что я ему интересен, ничего не значит. Таковы, думал я, люди — они легко отказываются от всего, что говорят или чувствуют.

Если я пойду, все упростится. Американцы объяснят свою позицию самым разумным — характерным, как я полагал, для них — образом. Ремлингер от всего отопрется, обманет их. После этого они смогут уехать. А я скажу завтра Флоренс, что готов отправиться в Виннипег. Ремлингер, думал я, меня задерживать не станет. В общем, если я пойду с ним, это убережет меня от чего-то худшего.

— Я не боюсь, — сказал я, и тошнота вдруг покинула мое горло, изгнанная мыслью о том, что, если я буду в хижине, все упростится.

— Мне показалось, что ты колеблешься, — сказал Ремлингер. Лицо его по-прежнему скрывалось в тени. Он поерзал на сиденье, поскреб подошвами сапог по полу.

— Нет, — ответил я.

— Вот и хорошо. Потому что бояться этих двоих нам нечего. Они ничего не знают. Долго мы там не пробудем. А после поужинаем с Фло.

— Ладно, — сказал я, подумав, как жаль, что Флоренс сейчас не с нами. Уж у нее-то нашлись бы слова, которые позволили бы мне остаться с ней вместе в машине. Однако я был один и ничего с этим поделать не мог.

Ремлингер вылез из машины, я тоже, и мы вместе направились к хижине.

27

Войдя в маленькую, об одном оконце, прихожую, Ремлингер постучал в дверь. Я стоял за его спиной. Дверь отворилась почти мгновенно. За ней обнаружился американец постарше, Джеппс, — в парике, зеленой клетчатой рубашке и шерстяных, новых на вид брюках. Кросли, облаченный в плотную шерстяную куртку, потому что в домишке было, как и всегда, холодно, сидел на одной из двух раскладушек. Он пристально вглядывался в нас. Оба показались мне совсем не похожими на тех американцев, которых я видел днем раньше, когда они регистрировались в отеле, а после беседовали в баре с Ремлингером. Теперь они выглядели как люди, у которых появилась цель — настолько большая, что маленькая комнатушка не вмещала ее, словно бы уменьшившись еще пуще. Хоть она и осталась той же самой кухней, в какой я спал. Все в ней осталось тем же самым. К запаху замерзшей грязи, наводившему на мысль, что линолеум кухоньки настелен прямо на голую землю, примешивался аромат моей лавандовой свечи. Один из американцев совсем недавно выкурил здесь сигару.

Включенные конфорки плитки раскалились, согревая кухню, докрасна. Потолочная флюоресцентная лампа источала скудный свет. Чучело койота так и стояло на холодильнике, дверь в заднюю комнату — ту, куда я перетащил коробки, — была закрыта. (Там мог затаиться кто-то еще, подумал я. Кто, я не знал.) Со времени моего проживания здесь в кухне произошла лишь одна перемена — появились чемоданы американцев. Стоя за Ремлингером, я пытался сообразить, что американцы собираются предпринять, как они заговорят о предмете, который привел их сюда, заставил ехать в такую даль. Уверены ли они, что Ремлингер — тот, кто им нужен? И где сейчас их пистолеты?

— Я решил прихватить с собой сына, — громко сообщил Ремлингер. И тон, и говор его изменились — стали более непринужденными. Проходя в низкую дверь, он нагнулся. И положил ладонь на шляпу, чтобы она не слетела, зацепившись о притолоку. Мы с ним мгновенно заполнили кухоньку — так, что мне стало не хватать воздуха.

Джеппс посмотрел на Кросли, сидевшего, сведя колени, на раскладушке. Кросли покачал головой.

— Мы не знали, что у вас есть сын.

Ремлингер отвел руку назад, — туда, где стоял у двери я, — положил мне на плечо ладонь.