Канада

Попозже, по дороге к «Эпплби», Бернер вроде бы чувствовала себя лучше. Дома она успела подкраситься, от нее исходил запах вишни, она жевала резинку. Из дома Бернер вернулась с пластиковым пакетом для покупок, в котором — догадался я — лежало то, что она собиралась мне отдать.

Она включила печку, сказав, что все время мерзнет, что не способна согреться даже ради сохранения собственной жизни. Почесала полоску чистого скотча, которым удерживался шунт на тыльной стороне ее правой руки, и покачала головой, увидев, что я это заметил. У меня создалось впечатление, что Бернер хотелось также показать мне свой широкий язык, — я решил, что это на нее лекарство так подействовало. Пока мы удалялись от трейлера, южный акцент ее понемногу сходил на нет. «Он из Западной Виргинии», — сказала Бернер. Это она вспомнила о мужчине, который не был ей мужем, но представлялся милым. Рэй, так его зовут. Он хороший. Знает о ней все, да ему это неважно. Долгое время служил в армии США, потом вышел на пенсию. Они познакомились в Рино, и лет десять назад он перевез ее в «Города». У него здесь брат жил. Трейлер был чем-то вроде поднесенного ей свадебного подарка. Кроликов он выращивает «для стола» и плачет каждый раз, как ему приходится их забивать. А еще она ходит с ним в церковь. «Конечно, я ни во что не верю. Хожу, чтобы ублажить его, сделать ему приятное. Он знает, что официально я еврейка — по матери. Хотя предписаний ее религии не выполняю».

Еще Бернер сказала, что ее теперь интересует Китай, рост его влияния в мире, беспокоят «нелегалы», 9/11, «Угроза». Она помнила имя Клэр, помнила даже то, что жена у меня бухгалтер. Сказала, что хотела бы погостить у нас, Уинсор же находится не так уж и далеко от «Городов». Сказала, что они с Рэем голосовали за Обаму. «Почему бы и нет? Понимаешь? Все-таки что-то новое». Спросила, голосовал ли за него я. Я ответил, что проголосовал бы, будь у канадцев право голоса. Она засмеялась, закашлялась, а потом сказала: «Ладно. Ты прав. Очко в твою пользу. Я и забыла, что ты сбежал из нашей страны. И не могу тебя за это винить». Опять-таки, сестра ведь ничего о моей жизни не знала и до сей поры ею не интересовалась. И теперь старалась найти какое-то сходство между нами, ухватиться за него. А у нас только и было общего, что родители — пятьдесят лет назад, — да мы сами, брат с сестрой, и оба пытались сейчас выжать из этого как можно больше, чтобы выжатого хватило хотя бы на одно утро. Мне показалось, что на время, проведенное нами в машине, сестра постаралась забыть о своей болезни, о горечи, внушаемой ей тем, что жизни наши пошли вкривь и вкось, что ее обходилась с ней нечестно (в особенности сейчас). Бернер словно отыскала себя стародавнюю и смотрела на меня с прежним скепсисом, отчего я стал казаться себе молодым и наивным — в сравнении с ней, старой и мудрой. И мне это понравилось. А еще я был рад, что Клэр со мной не поехала. Хотя все происходило не так, как я себе навоображал. Я подумал о трейлере Бернер, а следом — о больничной палате с приглушенным светом, телевизором, у которого выключен звук, туалетным столиком с пузырьками и кислородной маской на нем, о мгле в голове и запахе смерти. Нет, лучше уж так. В других, более обнадеживающих обстоятельствах нам, наверное, захотелось бы провести вместе весь день. В расчете на снисходительность смерти.

— Знаешь, — мы уже собирались завернуть на стоянку «Эпплби», заполненную субботними ходоками по магазинам, заезжавшими на нее и уезжавшими в больших внедорожниках, на мотоциклах, в пикапах, — я всегда повторяю себе: «Запомни это. Через полгода все может стать совсем другим».

— Тут я от тебя сильно не отличаюсь, — сказал я. — Все-таки мы с тобой люди одних лет.

— Да, но ты не знаешь, как часто это оказывалось правдой. Для меня, понимаешь? Полгода — это целая жизнь. — Взгляд ее был холоден, челюстные мышцы так и ходили под желтоватой кожей, язык беспокойно метался во рту.

— Не знаю, — согласился я.

— Ладно, — сказала она и снова вздохнула — безропотно.

Прежде она вздыхала только от нетерпения.

— Я изо всех сил стараюсь противиться постепенному умиранию. Оно, может, и не заметно. Но я стараюсь. Я чувствую себя так… — она взглянула на ключи, торчавшие из гнезда зажигания, тронула один из них пальцем, и ключи бессмысленно звякнули, — иногда чувствую, что настоящая моя жизнь еще даже не началась. Ту, что я прожила, ты, наверное, назвал бы стандартной. Но ты тут ни при чем. В то лето я ушла из дома, потому что сама этого хотела. Помнишь?

— Да, — ответил я. — Очень ясно.

Так и было.

— Ты жалеешь о том, что не завел детей?

Она смотрела на улицу, по которой проезжал мимо нас большой, направлявшийся к торговому центру автобус, окна его заполняли женские лица, все как одно обрамленные коротко остриженными волосами. Бернер выключила мотор и печку. И мы услышали шум движения, приглушенный, но ровный.

— Нет, — ответил я. — И никогда об этом не задумывался. Наверное, на детей я и без того насмотрелся вдосталь.

— Выходит, нами наш род и заканчивается, — торжествующе объявила она. — Линия Парсонсов обрывается здесь, на парковке «Эпплби». Почти.

— Вот и мы с Клэр говорим то же самое.

— Как тебе кажется, хорошую жизнь ты прожил? То есть кажется после того, что я рассказала тебе о моей? Если скажешь — хорошую, я не расстроюсь. Только рада буду.

Она повернулась ко мне, и в этот миг лицо ее никакой натуги не выражало, наоборот — облегчение. Вот так оно теперь и будет смотреть на меня, всегда.

— Я принимаю ее, — ответил я. — Полностью. Я даже жену себе выбрал правильно.

— Мы все ее принимаем. Это не ответ. — Сухие губы Бернер наморщились, она недовольно оглянулась на автобус. — Выбирать-то нам не приходится.

— Ну, в таком случае, да, — сказал я. — Я прожил хорошую жизнь.

Вообще-то я не был уверен, что именно так и думаю.

— Я твоя старшая сестра, — любовно произнесла она и хмыкнула. — Ты должен говорить мне только правду, всю правду. Иначе я вернусь и буду являться тебе по ночам.

Она улыбнулась сама себе, потянула вверх ручку двери и снова начала, постанывая, вытягивать ноги из-под руля.

— На сей раз справлюсь сама, — сказала она.

Разговор закончился, больше мы этой темы не касались.

В «Эпплби» мы сели у окна, из которого видна была старая машина Бернер, покореженная куда сильнее, чем мне показалось с первого взгляда, — даже ее миннесотский номерной знак и тот был погнут, а одно заднее крыло оторвано. Других таких машин на стоянке не было.

Бернер вроде бы повеселела, оправившись от нашего мрачноватого разговора, — похоже, это шумное, наполненное назойливым гомоном телевизоров и набитое китчем заведение было именно тем, что ей требовалось, умело отвлекать смертельно больных людей от мыслей об их бедах. Лилового, нуждавшегося в чистке пальто Бернер не сняла.

Она вынула изо рта жвачку, завернула ее в уголок бумажной салфетки и положила на подоконник. Когда подошла официантка, Бернер заказала мартини и мне посоветовала, сказав, впрочем, что пить его не сможет, не позволяют лекарства. Ей просто нравилось сидеть, как в прежние времена, перед бокалом, готовым в любую минуту совершить свое маленькое волшебство. Я попросил принести мне бокал вина, надеясь, что смогу с его помощью и расслабиться, и воодушевиться.

— Я говорила тебе, — начала Бернер (пластиковый пакет она поставила рядом с собой), — что не собираюсь кончать с собой? Забыла. Химия — страшная дрянь.

— Разговора такого не было, — ответил я. — Но мне приятно это слышать.

И поднял бокал с вином, словно желая выпить за ее здоровье.

— Для семьи из четырех человек довольно и одного самоубийцы, — сказала она.

Нам было в то время всего по шестнадцать лет, а положение каждого было таково, что ничего-то от нас не зависело. Сведения о том, где покоится наша мать, — вот еще одно, от чего я «отказался».

— На самом деле я на них не зацикливаюсь, — продолжала Бернер, водя пальцем, — я вдруг заметил на нем почти выцветшую татуировку, маленький крестик, — по ножке своего бокала и листая меню с красочными изображениями блюд, которые здесь можно было заказать. — Хотя иногда вспоминаю о них и об их большом ограблении. (Последние слова она выделила.) И мне хочется смеяться. Такой фортель способен выкинуть каждый. Но для нас он стал событием нашей жизни, верно? Большой-пребольшой пиздец и куча дерьма в придачу.