Канада

— Как поедим, приму таблетку. — С утренним субботним движением вблизи торгового центра она справлялась неплохо. — У меня осталось тридцать хороших минут. Потом надо будет домой ехать. По пути завезу тебя в отель. А если промедлю, то поведу машину задом наперед и вверх ногами. Я ведь нынче в наркоманки подалась. Раньше никогда этим не страдала. Зато от аллергий напрочь избавилась. И на том спасибо. — Она улыбнулась. — Ты узнал меня? У меня теперь осенний цвет кожи, желтый. Печень барахлит. Такой я, надо полагать, на тот свет и отправлюсь. Что, наверное, неплохо.

— Я тебя узнал, — сказал я. Раз она не желает выдерживать серьезный тон, так и мне пытаться не стоит. — Могу я для тебя что-нибудь сделать?

— Уже сделал. — Она вдруг откинулась на спинку сиденья, словно от резкой боли в животе. Глубоко вдохнула, выдохнула. — Разве что дашь мне несколько уроков математики. Неплохо было бы снова освоиться с ней перед смертью. Я когда-то успехи в ней делала, помнишь? Теперь все иначе. Похоже, на умирающих нападает жажда знаний. Помимо другого-прочего. — Она опять улыбнулась. — Я по тебе скучала. Иногда.

— Помню, — ответил я. — И я по тебе скучал.

— Ну конечно, у тебя же память есть. А я мою никак отыскать не могу. — Она повернулась ко мне, взгляд ее был серьезен, как будто я сказал что-то, чего говорить не следовало. Но присутствовала в нем и адресованная мне теплота. Бернер словно приветствовала меня заново и старалась дать понять, что действительно скучала по мне. — Хотя тебя я помню.

Сказав это, она приподняла подбородок — жест, который был присущ скорее нашему отцу, чем ей. Впрочем, и мне тоже. И я вдруг испытал мучительное желание снова стать совсем молодым и чтобы вся моя жизнь оказалась сном, от которого я вот-вот проснусь в идущем на Сиэтл поезде.

— Так тебе нравится быть Бев? — До сих пор я еще ни разу не прикоснулся к ней и теперь протянул руку и погладил ее по плечу, такому худому под стеганым пальто.

Бернер резко закашлялась, обмахнулась, как веером, ладонью.

— О да, — ответила она и проглотила то, что выкашлянула. — Я пробыла Бев уже пятнадцать лет. Нормальное имя. А бедная старушка Бернер попала где-то под автобус. Не смогла угнаться за мной.

— Хорошо сказано, — отозвался я.

— Папе имя Бев большого добра не принесло. И я решила дать ему еще один шанс. Знаешь, они ведь были детьми. Оба.

— Ну уж нет, — возразил я с неожиданной для меня самого горячностью. — Никакими детьми они не были. Они были нашими родителями. А мы — детьми.

— Ладно. Touch'e, — сказала она, не сводя глаз с дороги. Руки у нее были красные, словно ободранные. — Ты ведь тоже так говоришь иногда? Touch'e? Touch'e ol'e?

— Случается.

— Я тронута, — сказала Бернер. — Вернее, тронутая. На всю голову. И ты тоже. Мы же двойняшки. А зиготы ничего не забывают.

— Это верно, — согласился я. — Мы такие.

Домом Бернер служил новенький белый трейлер двойного размера, стоявший на прямой и узкой мощеной улочке среди других таких же трейлеров, по преимуществу новых, — перед каждым разбит крошечный дворик с единственным державшимся на проволочных растяжках молодым деревцем, на бестротуарной улице красовалось по спортивному автомобилю; на крышах всех трейлеров торчали телевизионные тарелки. По дворикам играли — субботнее утро — дети. В миле к северу отсюда взлетали в осеннее небо огромные серебристые реактивные лайнеры и, пошумев немного, исчезали.

Бернер заехала на подъездную дорожку. Сбоку от ее трейлера маленький мужчина бросал листья латука в стоявшую на помосте проволочную клетку, у дверцы которой теснились серые и белые кролики.

— Самый терпеливый в мире белый мужчина и чемпион мира по скраблу. Кормит свое стадо. — Бернер распахнула дверцу машины и теперь с трудом вытягивала ноги из-под руля. — Подтолкни-ка их немного, голубчик.

Судя по лицу Бернер, ей было больно, однако усилий она не оставляла.

— Посижу немного — и сразу становится трудно ходить. Я на минутку, не больше.

Пока мы ехали к ее дому, она начала выговаривать слова с мягким южным выговором.

— Официально мы не женаты, — сказала она, встав наконец и склонившись ко мне, оставшемуся в машине. — Но он — лучший муж, какой мне когда-либо доставался. Должна же была и я все же получить хорошего, верно? Он стеснительный.

Бернер выпрямилась, взглянула на мужчину, который уже запирал дверцу клетки на засов. Он был в ковбойских сапогах, джинсах, нейлоновой ветровке и ярко-красной бейсболке — такие носили мои ученики, только у этой козырек смотрел строго вперед, а не вбок.

— Я кое-что забыла, — окликнула его Бернер.

Он повернул к ней голову, но не ответил.

— Мой дозняк, — пояснила она и затрудненной походкой направилась к дому, за лекарством.

Перед многими трейлерами, стоявшими в прохладном солнечном свете вдоль улицы, повернувшись к ней длинной стороной, развевались на воткнутых в землю алюминиевых шестах американские флаги — походило на то, что здесь побывал торговец флагами. На дворе Бернер ничего не развевалось. В некоторых двориках присутствовали также картонные плакатики, извещавшие о взглядах их владельцев. «АБОРТ — ЭТО УБИЙСТВО». «БРАК СВЯЩЕНЕН». «ДОЛОЙ НАЛОГИ». Такие штуки прижились и в Канаде — не без помощи правительства; нервная энергия американцев завоевывала новые территории. Отсюда все с неизбежностью перекочевывало на север.

Маленький мужчина в красной бейсболке и сапогах перешел ко второй кроличьей клетке и принялся скармливать в нее листья латука из стоявшего у его ног на траве серебристого тазика. К спине его ветровки был пришит флаг Конфедерации, под ним виднелась какая-то надпись, прочесть которую мне не удалось. Человеком он был морщинистым, крепким, угловатым и высохшим — намного старше Бернер. Верующий, давно узревший свет истины, думал я, наблюдая за ним сквозь ветровое стекло, в которое било яркое солнце. Где-то здесь должен стоять мотоцикл. Огромный телевизор. Библия. Пить все они бросили годы и годы назад и после просто ждали. И вот чего дождались. Закончили здесь, вот таким вот манером. Я, видите ли, обзавелся привычкой отстаивать правильность моего жизненного пути — как будто он способен был научить чему-то каждого. Привычка не из лучших, потому что ничему он научить не мог. И менее всех мою сестру, распорядившуюся собственной жизнью по-своему, принявшую ее. Внезапно я понял, что сказать ей мне нечего.

Человечек закрыл и вторую клетку, аккуратно запер ее. Наклонился, чтобы поднять тазик, и при этом посмотрел на машину. Потом выпрямился, глядя прямо в отражавшее небо ветровое стекло. Возможно, он видел меня, сидевшего внутри в ожидании Бернер — в ожидании Бев. Он приподнял в приветственном жесте тазик, улыбнулся неожиданно приятной улыбкой, я такой не ожидал. А затем развернулся, направился, переступая с неуклюжим достоинством, к углу трейлера и скрылся за ним. Моего ответного жеста он не увидел. Ему не хотелось знакомиться со мной. И я отлично его понимал. Слишком поздно появился я на этой сцене.