Канал имени Москвы

Хардов нехарактерным для себя движением облизал губы. Он ждал чего-то в этом роде. Кто-то из них двоих, он или Шатун, угодит теперь в собственные сети. И невозможно было предсказать, кто пропадёт, а кто останется.

«Обычно в подобных ситуациях остаются такие, как Трофим», — вдруг усмехнулся Хардов. И эта шальная усмешка ему очень не понравилась.

Хардов, чуть сощурив взгляд, смотрел на канал, обложенный мглой. Он был уже в форме. Туман, как армия, стянувшая все силы в боевом прядке, навис над тонкой полоской воды, тонкой струйкой жизни между шлюзами, прозванными Тёмными. Он и сам был полон жизни. Только иной, неведомой, порождённой с изнаночной стороны мира, тёмной жизни, словно сумевшей выбраться из дурных снов. Хардову было известно, что это. Хорошо известно. «Анне придётся туго», — мелькнула быстрая мысль.

И тут же ушла. Им всем придётся туго.

— Выстроился, как на параде, — дошёл до него нарочито бодрый голос дозорного. И Хардов уловил в нём те же шальные интонации.

«Не совсем», — хмуро подумал он. Перевёл взгляд на притихший разрушенный город, из которого постепенно уходили сумерки. Но скорый солнечный свет вряд ли теперь поможет Икше. Лишь в нескольких местах ещё слабо теплилась память о других временах. И когда возвращалась мгла, эта память пряталась куда-то очень глубоко, но всё ещё была жива. Весь остальной город теперь Сталиным. И его тишина была обманчивой. Тени никуда не уйдут из скривлений разрушенных улиц, и выбитые окна домов будут следить за вами множеством чёрных пустых глазниц, следить со злорадством, алчностью и предвкушением, как паутина, лишь на время оставленная хищной тварью.

Прежде чем перевести взгляд ближе, на причал для гидов, где Хардов уже заметил кое-кого, он снова посмотрел на далёкий холм. Его обходной путь лежал там, вёл через колокольню, — одно из немногих всё ещё живых мест, — выше звонницы которой туман никогда не поднимался. Вот и пришла пора уходить, лучшего времени не будет.

«Ах, Анна, Анна». — Хардов покачал головой. Теперь он смотрел на свою лодку и тех, кто сейчас спешил от неё вернуться в расположение гидов. Даже с такого расстояния ему не пришлось напрягать зрение, чтобы различить две знакомые фигурки. Эта рыжая копна… Хардов чуть задумчиво улыбнулся. Анна шла лёгкой походкой гида, но и Ева, закутанная в плащ, который он когда-то дал ей, оказалось, здорово изменилась за это время. Её походка стала ровной, уверенной.

— Женщины, — еле слышно процедил Хардов.

Дозорный гид во все глаза смотрел на туман по берегам.

В нём снова началось хаотичное движение, но теперь у самой кромки воды, словно там скрывалось нечто огромное.

— Как вы думаете, готовится нападение? — чуть подосипшим голосом спросил дозорный.

— Вряд ли, — отозвался Хардов.

— Но, вы не знаете, что всё это?..

Хардов кивнул. И обнаружил, что молодцеватый румянец совсем покинул щёки парня.

— Знаю, — сказал он.

4

Когда Хардов вошёл в носовую каюту, Фёдор всё ещё, по-видимому, находился под действием настоя Рыжей Анны. Он растянулся на своей лежанке, и внешне это напоминало болезненный сон, неглубокое прерывистое забытьё. В каюте было сумрачно, и такая же тяжесть лежала на душе у Хардова.

— Привет, — тихо произнёс он. Замер и некоторое время молча слушал дыхание спящего.

Потом сел у изголовья Фёдора, наклонился к его лицу и повторил:

— Привет, Тео! — только теперь в его голосе было гораздо больше тепла. Так говорят с теми, с кем долгое время находился в разладе, но кто на самом деле бесконечно дорог. — Я зашёл попрощаться. Не знаю, слышишь ли ты меня сейчас. Мы так и не поговорили с тобой. Не нашлось времени. А теперь… вот. Прости меня за это. За многое. Ты бы всё равно пока ничего не понял. Не поверил, как всё ещё пытаешься не верить. Это могло лишь навредить тебе. Но всё равно прости.

Хардов отстранился, наклонил голову, пристально вглядываясь в лицо Фёдора, как будто в сложной мозаике пытался угадать спрятанный образ или просто распознать знакомые черты.

— Мне как никогда нужна твоя помощь, — тихо промолвил Хардов. — Ты даже не представляешь, насколько. А ты тут растянулся, как девочка. — Хардов улыбнулся, тепло, печально. — Как будто вовсе не ты учил меня сражаться голым. Вот пришло время попробовать. — Хардов чуть болезненно поморщился. — Не знаю, слышишь ли ты, но думаю, мои слова дойдут до тебя. Так или иначе дойдут.

Он снова наклонился к спящему, только теперь почти к самому уху, и заговорил. Бережно, нежно и горячо:

— Фёдор… Нет, Тео. Отринь иллюзии. Время пришло.

И его совсем мало. Позволь иллюзиям развеяться. Они долго были необходимым коконом, но теперь бабочка созрела. Там, внутри тебя, скрыт ты настоящий.

По лицу Фёдора пробежала лёгкая волна, на лбу появилась морщинка. Он не хотел, чтобы его будили; он слышал во сне, и что-то внутри него активно сопротивлялось тому, что он слышит.

— Я не знаю, почему это произошло так, — чуть отстранённо прошептал Хардов. — Ты даже не выбрал себе нового скремлина. Это против всех законов. Но произошло так, как произошло. Может быть, потому, что никто ещё не возвращался дважды.

Морщинка на лбу Фёдора углубилась, теперь она сделалась болезненной. Но Хардов тихо улыбнулся, глядя на него, и лицо спящего разгладилось, дыхание стало ровным.

— Всё ведь хорошо, друг мой, — сейчас уже без напора, но так же нежно произнёс Хардов. — Ты всегда нарушал все законы. Даже собственные. Мы не дошли до места, где закончатся иллюзии. Где от них ничего не останется. Развеются, как дым. Не дошли до моста, где ты… с которого вы с Лией…

В горле у Хардова запершило и начал подниматься ком, с которым ему удалось совладать, справиться. «Я чуть не сказал: „Где ты умер“, — подумал Хардов. — Но нет, ты не умер.

Это Лия умерла». Мысль была дикая. Пришедшая из тени.

Но со всякими дикими мыслями он давно научился справляться.

— Моста, с которого вы упали, — ровно произнёс Хардов. И снова заставил себя улыбнуться. Это оказалось не так уж сложно. И тень отступила.

— Ты уж постарайся, — попросил Хардов. — Там, внутри, есть тот, кто на это способен. Настоящий, подлинный Тео. Как драгоценный сияющий алмаз! Сделай это. Скажи себе «да», там… столько света…

В горле у Хардова снова запершило, но теперь по-другому. И он поднялся. Посмотрел на Фёдора. Лицо спящего теперь казалось безмятежным. Хардов положил рядом с ним свёрнутый лист письма.

— Вот, прочтёшь, когда сможешь. — Он немного подвинул письмо к Фёдору. — Это очень важно. Там о Еве и ещё…

На безмятежном лице спящего мелькнула еле уловимая улыбка или только отсвет улыбки.

— Это очень важно, — внятным и глубоким голосом повторил Хардов. — Если случится так, что меня не будет рядом, это придётся сделать тебе. Ты должен будешь доставить Еву. Что бы ни случилось, и что бы тебе ни показалось. Верь ей. Она очень сильная, и она очень слабая. Она, может быть, самая прекрасная девушка, хоть и упряма… Она чудо. Такое же, как и ты.

Улыбка Фёдора сделалась явственней, он, видимо, не возражал против подобных оценок. И невзирая на весь драматизм ситуации, Хардов улыбнулся — не Фёдору, а тому, как нелепо он сейчас выглядел. Кивнул и всё же добавил:

— Во что бы то ни стало ты должен доставить Еву до Тихона.

Хардов отошёл от лежанки, остановился и бросил ещё один взгляд на спящего. «Мы не говорим „последний“, — подумал он, — хотя ты сам всегда повторял, что никто из нас не будет жить вечно. И поэтому не стоит бояться слов, притягивающих суеверия».