Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Могла ли понять мое состояние затянутая в платье, какие носят институтки, женщина! Синий чулок, ходячий упрек вывалявшемуся в грязи греха человечеству. Удалилась, не вынеся скорбного зрелища, на кухню. Вернулась, неся себя с достоинством, цокая по паркету каблуками. Поставила передо мной тарелочку с бутербродом с красной икрой, а рядом еще одну с маринованными огурчиками. Аккуратненько, интеллигентно. Наполнила рюмку для вина водкой. Молча, со спокойствием египетского сфинкса. Я поднял на нее больные глаза. Выражение строгого лица не изменилось. Ни звука, ни упрека, ни тени улыбки.

Выпил, страдая лицом, и потянулся к закуске. Благодетельница взялась за бутылку налить вторую, но я ее остановил. Не хватало только на старые дрожжи нализаться и окончательно подорвать ее веру в человечество. Да и сердце предательски падало, как бывает, когда самолет проваливается в воздушную яму. Как же был я к ней несправедлив! Как не разглядел материнского чувства к обормоту? Нет, не инженер человеческих душ, действительно, сантехник. Орудовать бы тебе разводным ключом да унитазы чинить, а ты, туда же, лезешь с грязными сапогами в тонкие материи!

Получасом позже знакомый шофер подал к подъезду машину. Домоправительница вышла пожелать мне счастливого пути. Картина, парная шедевру кисти Рембрандта: «Проводы блудного сына». Врать не буду, на колени не вставал, но сухую, холодную руку поцеловал с чувством искренней благодарности, а садясь в представительский лимузин, заметил, что женщина крестит меня в спину. Добрая душа, понимала, что надеяться мне больше не на кого!

Родной город, писал Генрих Бёлль, это город знакомых лиц, и прадед мой, державший извоз на Пресне, наверное, с ним бы согласился, только меня там никто не ждал. Возвращаться не было никакого смысла, но я возвращался, как делал это всегда. Открывал двери, отворять которые не стоило, разговаривал и пил с людьми, зная, что пустыми и никчемными. Окуджава сравнил москвичей с муравьями, по мне, так лучше бы с микробами, а женщин, из уважения к ним, с инфузориями-туфельками. У муравьев есть коллективный разум, у столичных обитателей и с индивидуальным проблемы. Возрастающее не без помощи мигрантов, их количество все никак не перейдет в качество, да и вряд ли теперь стоит на это рассчитывать.

Брюзглив стал, думал я, глядя на меняющийся за окном пейзаж, верный признак надвигающейся старости. Остановил машину у первой же аптеки и вышел купить валидол. Хотелось в точности такой же, как у родителей, в круглом алюминиевом контейнере, но продавали его бумажными упаковками, словно банальный аспирин.

— Может быть, посоветовать вам что-то другое? — спросила девушка в белом халатике, скорее всего практикантка. — Скажите, что вы чувствуете?..

Вопрос поставил меня в тупик, женщины последнее время моим внутренним миром не слишком интересовались. И правда, что же такое я чувствую?.. Что споткнулся, чувствую, и переставляю ноги, чтобы не упасть, и чем больше бегу, тем больше падаю. И так последние двадцать лет. Но милым девушкам о таких вещах не говорят. Стоит только начать жаловаться, и будешь приставать к прохожим на улице и рассказывать им в подробностях своей анамнез вперемежку с подробностями биографии. Но холодок под языком подействовал, боль немного отпустила.

В почтовом ящике, давно в него не заглядывал, обнаружились несколько счетов и длинный конверт с моим адресом и выведенными готическим шрифтом латинскими буквами: I. — J. Е, сунул его в карман плаща. В лифте поднимался с надеждой, что портрета в кладовке не обнаружу. Это решило бы все проблемы, превратив последние несколько дней в плод моей разыгравшейся фантазии. Не было ни Морта, ни Нергаля, ни Клары, а только один большой мираж. Я видел их в своем сладком сне, как случалось и раньше, когда сюжет романа начинал обрастать характерами.

Вот все и объяснилось, думал я, выходя из лифта. На подсознательном уровне, втайне от себя я прицениваюсь к новой вещи. И название придумал: «Канатоходец», и приступил бы уже к работе, если бы не дурацкий звонок Потапенко и эта история с многоликим дознавателем.

Открыл ключом дверь и прокрался к чулану… картон стоял, лицом к стене, накрытый махровым полотенцем!

«Это ничего не значит! — сказал я себе, возможно, вслух. — Ничего не меняет!»

Это меняло все, совсем все. Вообще говоря, существование в природе Клары не делало реальными встречи с месье и черным кардиналом, но интуиция, а ее не обманешь, подсказывала, что я их не выдумал. Надо было успокоиться и попытаться найти в этом мире хоть какую-то опору. Отнес картину в гостиную и поставил ее, как в день обретения, на стул. Снял полотенце, отошел на несколько шагов и только тогда обернулся. Встретился с собой глазами. Хмурыми, напряженными. Опустился в стоявшее на том же месте кресло.

Ну и что ты мне теперь скажешь? О чем предупредишь?

Портрет молчал, смотрел на меня со знакомой кривенькой ухмылочкой, от которой мне стало не по себе. Таким меня видят люди, а вовсе не улыбающимся с книжной обложки. Но ведь тот, глянцевый, не смог бы написать то, что удалось мне! Лицо на картоне дрожало и двоилось, будто силилось, но никак не могло улыбнуться.

Полез в поисках сигарет в карман плаща и наткнулся на конверт. Хорошие новости сообщают лично, в крайнем случае по телефону. Разорвал с дурным предчувствием плотную бумагу. Прочел:

«Уважаемый Николай Александрович! Уверены, это обращение не станет для Вас неожиданным…»

Дочитал до конца. Поднял взгляд на портрет, он саркастически ухмылялся. Руки тряслись, как после отбойного молотка.

Прошептал беззвучно:

— Нет!

Заорал так, что картинка перед глазами пошла кругами:

— Нет! Нет! Нет!..

Черты лица портрета смялись, с разинутым ртом он напомнил мне «Крик» Мунка, картину, несущую людям безумие. Ничего гадостнее в живописи я не знал. Были бы деньги, скупил бы все копии и замазал гаденышу дегтем его поганую пасть. Издевательски усмехаясь, на меня смотрел дьявол. По-приятельски подмигнул:

— А ты думал, с тобой в игрушки играют!

Мир раскололся. Прошедшая через Вселенную трещина отрезала меня от того, что было моей прежней жизнью. Морда продолжала щериться:

— Ты же прекрасно знал, что все так и будет!

Мысль пришла единственная, страшная: пропал! совсем пропал! Сидел, не двигаясь. Тело налилось свинцом, руки стали неподъемными. Не было ни грусти, ни сожалений. Что остается человеку от прожитого? Несколько не связанных между собой мгновений, послевкусие прошедшей жизни. Как ни складывай, цельная картина не получится. Их не выбирают, они живут в тебе сами по себе, приходят застывшими фигурами, выхваченные стробоскопом памяти из небытия.

Вспышка белого света.

Кладбище. Над верхушками голых деревьев синеет пронзительно-яркое мартовское небо. В пронизанном солнечными лучами воздухе кружатся редкие снежинки. Стоим вдвоем у холмика свежей могилы. Прислоненной к кресту, фотография улыбающейся матери. Отец говорит, что всегда не любил фильмы с ушедшими из жизни актерами. Оказалось, они учат смирению. А еще тому, что ничто не проходит бесследно. Помолчав, добавляет: в этом надежда. Просит: надень шапку и иди, я еще немного постою. Я не ухожу, стараюсь не смотреть, как он беззвучно плачет.

Вспышка белого света.

Пустое кафе. Дашка уплетает за обе щеки пирожное. Говорит:

— Ничего у нас с тобой, Гречихин, не получится!

Улыбаюсь:

— Я и не рассчитывал!

— Как, — удивляется она, — почему?

Мне бы, идиоту, промолчать, но кто-то буквально тянет за язык. Интересно посмотреть, как дернется лапка лягушки, когда к ней прикоснутся электричеством.

— Думал, прочтешь пьесу, подскажешь, как сделать текст напряженным, появятся же у тебя эмоции! А ты, дуреха, талдычишь про запятые. — На голубом глазу поясняю: — Когда много пишешь, чувства замыливаются. Зато теперь я знаю, что творческий вымысел первичен, жизнь тащится за ним, как собачонка на веревочке…