Каньон-а-Шарон

Когда дядька ушел, Векслер сказал:

– Интересно... Мужик ведь, похоже, прав. Человек инсценировал несчастный случай.

– Зачем?

– Мало ли зачем. Купил квартиру, а банковскую ссуду застраховал, чтобы жена после его смерти не платила. Обеспечил жену...

Векслер, скинув полотенце, пошел к морю. Оно было неспокойно. Он всегда заплывал далеко. Лилечка металась по берегу, то наскакивая на волны, то отскакивая от них, и кричала, как местечковая мамаша:

– Гриша, немедленно вернись!

Он пошел к ней. Волны догоняли и обрушивались на его спину. Влажный жемчужный песок не продавливался под ногами - Векслер шел, не оставляя следов. Лилечка держала пляжное полотенце. Векслер взял его и сказал:

– Что-то мне нехорошо.

10. Асаф

Работая, я не думаю ни о чем. Голоса из радиоприемника не проникают в сознание.

– ...Ицик Шедман, девятнадцать...

Что - Ицик?.. До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах.

Позвонила Ира.

– Ты слушал радио?

– Ицик.

– Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар.

– Его не привезут домой?

– Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, - сказала Ира.
– Тебя искал какой-то Краснопольский.

– Да, спасибо.

– Не работай уж сегодня.

Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться...

Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим.

Это чувство занимало место другого - ярости. Мне не хватало ненависти к убийцам, пославшим недоумка убивать детей. Искушенный в психологии, я знал причину своей душевной мягкости - выработанное десятилетиями стремление приспособиться к миру, который требовал не ненависти, а смирения. Он давно научил меня заменять ненависть работой мысли, стремлением понять. Понять значит простить? Авторитет великих традиций - прощать, смирять гордость и подставлять щеку - питал мою защиту, превращал эгоизм самосохранения в нравственную ценность "самосовершенствования". Векслер говорил: "Ложь началась с пророков. Это они внушили всему миру, что Израиль наказывается за его грехи. Собачья чушь. Нас убивают не потому, что мы плохие. Святые мы или дерьмо собачье - нас убивают любыми". Но и пророки не знали чувства вины. Они задыхались от ярости и ненависти, просто-напросто поменяв их адрес, направив с убийц, которые были вне досягаемости, на своих близких, побежденных, страдающих и безответных, - за то, что Бог их оставил. Их ярость зажгла огонь, которого хватило на тысячелетия.

У меня была лишь тоска. Я казнил себя за то, что мало думаю сейчас о Ицике, - да ведь это только говорится так: "казнил", - изгонял из сознания чудовищную непоправимость случившегося. Ира, говоря со мной по телефону, плакала. Ей дано сохранять простое чувство сопереживания. А я не мог доверять своим чувствам, изуродованным, как уродуется нога в тесной обуви.

Миновав автобусную станцию, я оказался около каньона а-Шарон. Он растянулся на целый квартал, понизу отделанный под гранит, выше - зеленым стеклом. Вход был огорожен временными щитами. Над ним в корзинке на длинной стреле автокрана стоял рабочий. Он сбивал шестом треснувшие стекла. Осколки летели вниз и разбивались с грохотом. Террорист взорвал машину здесь, на повороте, у самого входа. Сейчас там стоял толстый полицейский.

По улице Петах-Тиква приближалась к перекрестку группа людей. Они торопливо тащили что-то, похожее на длинные носилки. Добежав до места взрыва, развернули белый транспарант на двух древках:

СМЕРТЬ АРАФАТУ!

Мгновенно вокруг выросла толпа. Волосатые мужики в пропотевших майках кричали, протыкая кулаками воздух:

– Смерть арабам! Смерть арабам!

Оглушающий яростный крик заставил меня съежиться, словно я был арабом. Смысл слов не имел значения, действовал сам по себе звук. Мне стало жутко, и, выскользнув из толпы, я заспешил к мосту, готовый побежать, как это случилось неделю назад с пареньком-арабом - после взрыва бомбы на рынке. Паренек этот работал подсобником, таскал ящики с помидорами. Это был второй взрыв за неделю. Молодой араб всем своим нутром знал, что ярость требует немедленного выхода. Его никто не трогал, никто даже не смотрел в его сторону, вопль ярости не адресовался ему, но толкнул в спину, как ударная волна, и он побежал. Базарные торговцы, увидев бегущего, помчались за ним, повалили, лупили чем попало, пока не отбила полиция.

И на этот раз тоже какой-то гибкий паренек передо мной, удаляясь в сторону моста, не выдержал, перешел на бег. Я слышал сзади: "Смерть арабам!", и уже гнались за бегущим, обгоняя меня, мужики. Взвыла сиреной полицейская машина, свернула на тротуар и стала поперек. Выскочил из нее полицейский.

– Маспик[1]!
– кричал он.
– Дай[2], маспик, маспик!

[1] Достаточно.

[2] Довольно, хватит.

Запыхавшиеся люди останавливались. Паренек был уже далеко, на мосту. Кто-то возле меня пробурчал с досадой:

– Ты это Арафату скажи.

За мостом паренек свернул направо. Пройдя над железной дорогой и автотрассой, я сверху увидел за пыльными кустами олеандра его голову. Он бодро шагал по дороге к строительным складам.

Там, где я стоял, еще не так уж давно собирались арабы. Тогда мы со дня на день ждали мирного соглашения и думали, что времена террористов прошли навсегда. На рассвете, пешком добравшись с территорий, арабские строители садились рядком на бетонном бордюре в конце моста. У каждого сумка с инструментами, по инструментам видна специальность - каменщики, штукатуры, маляры, просто подсобники. Чтобы успеть к началу рабочего дня, они выходили из дому затемно и, ожидая работодателей, отдыхали после дороги. Если нужен был дешевый специалист, со всей Нетании ехали сюда, из машины подзывали кого надо и везли к себе. Почему-то чиновники налогового управления не интересовались этим незаконным рынком труда.

Бывал здесь и я, приезжал на своем "фиате", выбирая штукатуров и плиточников, - мы пристраивали к дому второй этаж. На стекло машины я приклеил объявление о ее продаже, и вот однажды - в тот день я остановился не для того, чтобы взять специалиста, а по другой причине, - с бордюра поднялся худой усатый человек.

– Сколько хочешь за "фиат"?

– Тысячу.

– Много, - сказал он, хоть было до смешного мало.
– Я покупаю на запчасти. Дешевле не отдашь?

– Нет.

– Работы нет?

– Нет.

– Я могу работать за машину. Сделаю на тысячу шекелей и заберу.

Он держал синюю сумку, из которой торчали мастерок и кельма.

Я сказал:

– Садись.

Договариваться было удобнее дома: там я мог диктовать условия, а ему некуда было деваться - не возвращаться же к шапошному разбору назад на мост. Он понимал это, но принял как должное и сел с удовольствием, положив сумку на худые колени.

Впалые щеки, светлые глаза и пушистые усы, как у польских шляхтичей, делали его похожим на белорусского бабника.

– Как тебя зовут?

– Асаф.

Нужно все-таки объяснить, почему я избавлялся от "фиата", к которому мы с Ирой успели привязаться. К тому времени мы встали на ноги, в саду было сорок с лишним детей, работали повариха и две воспитательницы. Появились деньги, и мы начали строить второй этаж. Мы закрыли сад на летние каникулы и надеялись кончить стройку к первому сентября. За месяц поставили перекрытия и стены, положили каменные полы, и вдруг грянуло: банк отказался оплачивать чеки, счет арестовали.