Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

— Ну шо? — спросил он.

Я с трудом отдышался, а потом рассказал о чудесах, какие увидел под водой.

Данилыч всплеснул руками.

— Ай да Мыкола!.. От орел! Скажу я тебе, Лексаныч, тут у него не простая захоронка, он шо–то богацкое задумал! Я ж говорил тебе, шо капитан Белов опыты на море ведет, и, видно, не простые. А чего он там робит, не говорит, ни–ни… Как ни спрошу: «Шо ты, Мыкола, там на море робишь?» — он плечи подыметь и меня спросить: «А шо ты, — говорит, — каждый год делаешь на винограднике?» Чего ему на это скажешь? Известно, шо люди делают на винограднике, а он давай байки заливать, шо «море — это як сад, как походишь за ним, так и уродит». Чудно!.. Я думал, шо он, как Скиба, смеется с меня. Ить Скиба, энтот жлоб, шо выкинул? Пустил байку, шо я книги вверх ногами читаю… Ну не жлоб? А с чего пустил такой слух? Манилом я его обозвал, вот с чего.

— А что значит Манил? — спросил я Данилыча.

— Как же, Лексаныч, задумал он тут в один год из Слободки сказку Эльдораду исделать. Начал он об этом на собрании говорить. Кое–кому это нравилось… Был тут у нас до Маркушенки секретарь горкома Цюпа, он любил, когда на собрании богацко говорили. Ну, а если кто скажеть, шо мы цей план будемо выполнять под руководством товарища Цюпы, он тильки шо на небо не возносился. А де она, сказка, когда после войны у хатах свету не було, по воду за версту ходи, за билым хлибом надо было с ночи в очереди стоять; керосину в лавках ни–ни… Уголь! Поймай машину, дай шоферу тысячу карбованцев в зубы, он тебе с Донбасса привезеть… В пятьдесят четвертом году приихав до нас секретарь обкому, собрал неочередную конференцию и снял Цюпу. Да еще как! Манилом назвал его. Ну, тут все говорять: «Манила да Манила». А шо це, я не знав. Спросил Мыколу. Он принес мне книгу Гоголя, сочинение «Мертвые души». «На, — говорит, — почитай и узнаешь, кто такий был Манила».

Для меня, Лексаныч, читать — не то шо сетки сыпать… Но прочел я. Прочел и чую, шо быдто вырос, быдто на двух ногах хожу… Вот книга — на миллион! Два раза прочел и заплакал. Эх, думаю, хороша Советска влада, да рано я народился: не успел уму научиться — все мое детство у куркуля пропало. Вон теперь не только хлопчики, но и девочки, да не только те, шо способные, а и те, шо рассамые обыкновенные, — все учатся, в люди выходят… Эх, думаю, поучиться бы мне, да… Эх и пошла бы жизнь! Теперь тильки и жить!

…Пришло собрание, и от Скиба опять встаеть и давай про планиду, про Эльдораду свою, как кочет на зорьке. Не стерпел я, Манилом назвал его. Шо тут было!.. С тех пор пошел он всякие байки распускать: ишо книги я вверх ногами читаю и шо пью… А я его критикой, как морского кота, сандолью — раз, и ваших нет!

Как он ни вертелся, а народ заставил его колонки поставить, клуб отстроить, торговлю привесть в порядок… Вот, Лексаныч, как оно было! Вот на его место Мыколу бы. Но нет! Мыкола як вон та птиця: он и по земле пройдет — почуешь, и в небо взовьется…

Ну, заговорил я тебя, Лексаныч, совсем. Давай на косу высадимся да поснидаем… Шо–то ты, Лексаныч, как той замерзыш, дрожишь? На–ка, держи куфайку… Иль давай прыгай на берег, бери конец, тащи байду. Ну–ну, смелей! От так! Мужик ты, Лексаныч, скажу тебе, на миллион! Давай трошки побегай! От так! А я рибой займуся. Эх, Лексаныч, Лексаныч!

Я не слышал, о чем говорил Данилыч дальше, припустился бежать по золотому песку отмели. Море, берег — все затягивалось тонкой кисеей белесой осенней мглы.

47

Долго бежал я и никак не мог согреться. Вот уже кончилась коса, а я все бегу и бегу. Под ногами у меня уже не песок, а ослепительно сверкающий снег. Мороз за пятки хватает. Холодно мне — беда! А сил нет, сердце стучит, как мотор на сейнере, пот градом льет, глаза застилает. Впереди солнце — красное–красное, на горизонте видны пески и морские волны. Они кажутся близкими, теплыми. Вот дотянуть бы до них, окунуться бы в теплую воду! А сил уже нет — ноги почти не двигаются, вот–вот упаду. Тут, откуда ни возьмись, появляется капитан Белов. Загорелый, с пышными светлыми усами, крепкий и плотный, как боксер. Он шепчет мне прямо в ухо: «Подтянитесь, Сергей Александрович, еще бросок — и вы у разгадки секрета трех крестов». Я делаю этот бросок с таким усилием, что в сердце что–то обрывается, но я достигаю горячего песка. По инерции я пробегаю еще несколько метров и падаю. Когда отдышался, увидел у берега сейнер и на мостике его капитана Белова. Под бортом сейнера тузик, нагруженный крестами. Капитан Белов показал мне на кресты и захохотал. От его смеха море вздулось и пошло выплевывать волну за волной, поднялся ветер, и мне опять стало холодно.

«Что, — спросил капитан Белов, смеясь, — плохо вам, Сергей Александрович? Будет еще хуже, если будете доискиваться секрета моих крестов. У меня вон сколько их! Посмотрите!»

Я глянул на тузик и ахнул: кресты лежали на нем пирамидой, поднимавшейся выше мачты сейнера.

«Вот сколько их, — сказал капитан Белов, — и дома осталось еще столько же! Будете десять, двадцать лет биться, а все равно вам не отгадать тайны моря!.. Эх вы, ученые–мученые! Прежде чем стать учеными, надо вот тут порыбалить лет десять… Ничего у вас не выйдет! Не с вашими приборами, не с вашим опытом соваться на наше море… Другие ученые вперед идут, а вы что? Запомните: ничего у вас не выйдет! Не выйдет! Не выйдет! Слабак вы, Сергей Александрович!»

Мне было очень тяжело, не хватало воздуха, чтобы вздохнуть, не хватало сил, чтобы поднять руку, не было мочи, чтобы крикнуть, — все во мне словно онемело. Но я не хотел оставить без ответа слова капитана Белова. Нет! Я должен был сказать ему, что я не слабак. Я должен был сказать так, даже если бы сразу после этого пришлось умереть. Я напрягаю силы и кричу: «Нет, выйдет!.. Выйдет!»

Тут что–то холодное коснулось моей головы — и кошмар кончился, я очнулся. Ладонь Данилыча лежала на моей голове.

— Очнулся, Лексаныч? — сказал он сияя. — Ну вот, теперь дело твое пойдет на лад… А кричал–то как! Спорил с Мыколой, меня вспоминал. Я думаю: все, пошел мой Лексаныч пузыри пускать… Шо, не веришь? Га! Третий день уж лежишь!.. Наверно, тогда еще, как во второй раз пошел в воду, и оженила тебя подосенница. Ух, и мамлюга — на миллион! И я ничего не мог сробыть с ней: кругом, кроме птиц, как у лысого на голове. Тут бы «нечуй–ветер» на кипятке отварить да дать тебе богацкую порцию — живо встал бы. А где тут траву взять? Станица–то во–о–он где: близко видать, да далеко дыбать! На маяк сходил бы, да тебя одного оставить нельзя. И на грех рыбаков тут нет рядом. Ну–ка, попей вот это. Шо такое? Перец, чеснок, махорка в одном гнезде — сила! Слона на ноги зараз поставит! Пей!

Я выпил.

— Ну шо? — спросил Данилыч.

Я покачал головой, потому что говорить не мог. Да где там говорить! Рта не мог раскрыть! Казалось, что в глотке застрял стручок красного перца.

…Неделю Данилыч ходил за мной, как терпеливая мать. Лихорадка, или, как называл он ее, «подосенница», «мамлюга», «трясовца», «матухна», вымотала из меня все силы, и я лежал пластом под брезентовым навесом, не имея сил подняться даже на локтях. Данилыч варил крепкую юшку, выпаривал коренья каких–то растений («нечуй–ветра» ему не удалось добыть) и пичкал меня несколько раз в день. Он уговорил меня даже выпить взвар из черной полыни и крапивы.

На седьмой день он поднял меня на ноги и, поддерживая железной рукой, прыгал рядом на костылях метров пятьдесят. На следующий день мы прошли с ним раза в два больше. Потом я шел впереди, а он позади, страховал. Когда он убедился в том, что я прилично держусь на ногах, оставил меня и отправился в ближнюю рыбацкую станицу — привез творогу, сметаны и несколько десятков яиц и стал меня «поправлять».

— Кушай! Кушай, — говорил он, — а то ветер дунет, и полетишь, як сокол на нэбо.

У меня не было аппетита, и я отказался есть. Тогда он взял меня за руку и подвел к тихой и гладкой, как зеркало, воде.