Капитан Соври-голова или 36 и 9

— А где наше наказание? (То есть где, значит, я.)

— Там, — сказал я.

Я ведь не врал, ведь в эту самую минуту не я, а Саша был моим наказанием. У меня опять где-то что-то сильно заболело. Это была совсем незнакомая и поэтому совсем непонятная мне боль, поэтому, когда за штакетником нашей дачи появилась Таня Кузовлева, я от неожиданности сел на мокрые доски крыльца, и мы долго пристально смотрели друг на друга.

— Я сейчас, — сказал я, вытирая руки о штаны. «Зачем?.. Ну зачем я это сказал?.. Это было просто подло с моей стороны».

— Мне… Сашу… — спокойно произнесла Таня.

— Я сейчас… — сказал я. — Я сейчас… его позову…

Рассказ восьмой

«Позовите к телефону вашу собаку»

Вот, например, я читал в одном журнале про птиц, как они узнают дорогу на юг в темноте, в тумане, ночью, пролетая над Великим или Тихим океаном? Никто, оказывается, не знает, как они ориентируются. Ни один ученый. А я думаю, что они узнают так, как Таня узнала, что я — это Леша, а не Саша. Мама не узнала, а Таня узнала. А как Таня это узнала? Может быть, она узнала, как птицы безошибочно узнают дорогу на юг, пролетая в темноте, в тумане, ночью над Великим или Тихим океаном…

Саша и Таня уже давно стояли под березой и все о чем-то разговаривали, а я все как-то машинально размазывал тряпкой воду по доскам лестницы и все старался не смотреть на них. Я все смотрел на врагов, появившихся в поле моего зрения, — Тулькина, Мешкова и Дерябина — и думал об академике Павлове, что придумал эту мышечную радость, которую человек испытывает, скажем, моя грязную лестницу. Никакой мышечной радости, по-моему, от этого в жизни нет и не может быть… И вообще в жизни нет никаких радостей: ни мышечных и никаких других… Тем более, если тебя ждет такая операция… А Тулькин там, по-моему, какой-то плакат приготовил, думает, наверно, что они вчера со мной сполна рассчитались. Но я-то помню, как я вчера дал всей пятерней Сутулову по морде… Мешкову и Тулькину тоже, кажется, немного попало. Сейчас, как солнце начнет поярче светить, так у Сутулова на щеках проявится отпечаток моей ладони, у меня, правда, тоже пожелтеет ладонь правой руки, но руку в крайнем случае можно держать в кармане, а щеку в карман не засунешь. И Лютатовский вылез. Интересно, о чем это они с Тулькиным сговариваются?.. Ну, если они только заденут Сашу с Таней, я им покажу…

— Знаешь что, — сказал вдруг Саша, быстро подбегая ко мне. — Мы тут с Таней посоветовались… ты это — сказал Саша, почему-то краснея, — ты, пожалуй, не делай эту операцию… Ладно уж! Мы уж потерпим… твое сходство с нами… то есть со мной. Таня сказала, что уж раз родились мы близнецами, то… — Саша замолчал, продолжая стоять совсем рядом со мной и стараясь не смотреть почему-то мне в лицо.

Он сказал и стал чего-то ждать. Он думал, наверно, что я обрадуюсь, что мне не нужно приделывать к носу индийскую горбинку в духе Фенимора Купера и Сирано де Бержерака, но я почему-то не испытал от этого сообщения никакой радости. Мы помолчали еще немного, и потом я спросил:

— А еще она… говорила что-нибудь?

— Конечно, говорила, — сказал радостно Саша. — Она сказала, что это просто замечательно, что на свете есть такие мальчишки, как ты!

— Прямо так и сказала?

— Прямо так и сказала.

— А почему она так сказала? — спросил я.

— А потому что, если бы на свете все мальчишки были бы не такие, как ты, а такие, как я, — сказал Саша, — то Таня сказала, что тогда можно было бы просто умереть со скуки.

— Так и сказала?

— Честное слово!

— Так, может быть, она со мной пойдет в кино? — спросил я Сашу. — Ты сходи… спроси ее… раз она так сказала, — сказал я.

Когда я так сказал, то в Сашу как будто молния ударила, и он даже как-то немного, по-моему, почернел. Потом он повернулся и, ничего не сказав, пошел к Тане. И они о чем-то снова стали разговаривать. Разговаривали они долго — за время их разговора Дерябин успел от своей дачи подойти к нашей, неся на плече свою музыкальную доску, которой он вчера дал мне по голове.

От Тани ко мне Саша снова подбежал бегом и сказал:

— Я ее спросил, — сказал Саша, — но она сказала, что в кино пойдет со мной…

Потом мы еще постояли немного молча. И Дерябин к нам почему-то подошел, как будто он не дрался вчера с нами, и тоже постоял с нами молча.

— Извини, — сказал Саша, — а то мы опоздаем…

И он, не оглядываясь больше на меня, пошел к Тане Кузовлевой и, подойдя к ней, снова стал о чем-то разговаривать. Тогда я тоже стал разговаривать с Дерябиным.

— Понимаешь, Дерябин, — сказал я, — вот какое дело пропадает…

— Какое? — спросил меня Дерябин.

— Государственной важности… Понимаешь, скажем, я и Саша… против Скотланд-Ярда. Они там задумывают что-то против нашей страны… Мы с Сашей едем туда, чтобы разузнать, что они там задумывают. Саша едет как Саша, в своем виде, как будто у него вообще нет брата, тем более близнеца, я туда еду с бородой, в седом парике. Там я это все снимаю и превращаюсь в Сашиного близнеца. Мы живем в разных концах Лондона. Я сразу же начинаю разведывать, что они против нас задумали. Меня начинают подозревать в шпионаже. Однажды, когда я выхожу из дома, они идут за мной, чтобы не дать мне ничего разведать, но на самом деле из дома на этот раз вышел не я, а мой брат Саша, он просто идет гулять по Лондону, и весь Скотланд-Ярд идет за ним, а я в это время разведываю все, что мне надо разведать… А теперь Таня, конечно, не отпустит Сашу в Лондон, — сказал я.

— Так ведь она и тебя могла не отпустить, — сказал Дерябин.

Затем он понял, что это напоминание мне было неприятно, и добавил, чтобы обрадовать меня, наверно:

— А Сутулов уже два часа умывается… И бороду забыл нацепить!..

Но даже и эта новость меня нисколько не обрадовала, я думал о том, что вообще-то Дерябин был прав: меня Таня тоже бы не отпустила, если бы… Но в это время Саша и Таня стали совсем удаляться от нашей дачи, и у меня сразу же пересохло во рту, и я перестал разговаривать. Я стал смотреть только на Таню и Сашу, а Дерябин, видно, все смотрел на меня, потому что он вдруг спросил меня:

— Что с тобой?

И видно, со мной что-то произошло, иначе Дерябин не задал бы мне такой вопрос.

— Болит, — сказал я.

— Что болит? — спросил Дерябин.

— Не знаю, — сказал я.

— А где болит? — спросил Дерябин.

— Не знаю, — сказал я.

— Сейчас они будут уходить все дальше, — сказал Дерябин. — И чем они будут дальше уходить, тем у тебя будет болеть все меньше и меньше…

Таня с Сашей как раз отошли уже на много шагов от березы, а мы с Дерябиным все смотрели им вслед. То есть это я смотрел вслед Тане и Саше, а Дерябин все смотрел то им вслед, то на меня.

— Все меньше болит? — спросил меня Дерябин.

— Нет, — сказал я Дерябину честно. — Чем они уходят все дальше, тем болит почему-то все больше…

— Что же делать? — спросил меня Дерябин. — Может, сказать им, чтоб они остановились?

А я сказал:

— Не надо! Пусть они идут!.. Пусть они идут, — сказал я. — И пусть болит… Хоть всю жизнь…

И больше я не сказал ничего, ни одного слова. Тем более что в это время Саша с Таней проходили уже мимо сутуловской дачи и я, хоть чувствовал себя все хуже и больней, не спускал все-таки с них глаз, — как бы Сутулов чего-нибудь не выкинул, когда Саша с Таней поравняются с его дачей. Но Сутулов ничего такого выкидывать не стал, он высунул на секунду из окна свою физиономию с перевязанной щекой, как будто у него зубы болели, и тут же спрятался обратно. И Мешков тоже не стал ничего выкидывать, когда Саша с Таней поравнялись с его домом. Мешков неторопливо, с достоинством снял с своей головы шляпу-стетсон и вежливо приподнял над макушкой.