Капитан Соври-голова или 36 и 9
Шрифт:
— Вери найс бой Мешкоф, — прошептал я одними губами по-английски, — гуд чап! — как говорится, хороший парень, — прошептал и сам испугался. Я никогда не говорил таких длинных фраз на английском языке. Краем глаза я покосился на музыкальную доску Дерябина, которой он вчера меня треснул по голове. Может, тот удар начал действовать все-таки?..
Но в это же время до меня донесся тихий, но противный голос Лютатовского Вадима.
— Марфа-леди и Марфа-джентльмен! — крикнул он поравнявшимся с ним Тане и Саше.
А Тулькин выставил за забор фанерную доску, на которой было написано:
«Саша + Таня = семья!»
И я позабыл про свою боль и вообще про все на свете позабыл. Я помнил
Сейчас у меня Тулькин об этом пожалеет, сначала пожалеет Тулькин, а потом и Лютатовский.
— А это что у тебя такое? — испуганно спросил меня Дерябин, указав на желтую ладонь моей правой руки.
Моя рука уже стала желтеть на солнце!
— Что это у тебя? — переспросил меня Дерябин, бледнея.
— «Желтая лихорадка»! — сказал я, вглядываясь в лица обидчиков Тулькина и Лютатовского. — «Желтая лихорадка» начала действовать, — громко сказал я, погрозив кулаком Тулькину и Лютатовскому. — Желтая… как у Сутулова… Прости, Дерябин! — сказал я решительно. — Меня зовет долг… долг сорока тысяч братьев!.. — И, увидев слоняющегося по двору Трезора, крикнул: — Трезор, за мной!..
— Позовите к телефону вашу собаку, — сказал я в телефонную трубку, когда Тулькин по моей просьбе подошел к телефону.
— А кто ее спрашивает? — спросил меня Тулькин испуганным голосом.
— Ее просит Джек из угрозыска! — сказал я грубым голосом и подмигнул Трезору и тихо прошептал: — Голос, Трезор!
«Гафф!» — сказал Трезор.
— А по какому делу? — спросил еще испуганный Тулькин.
— По уголовному, — сказал я.
— А кто ее просит?
— Я же сказал: Джек из угрозыска!
— Он ищейка?
— Он ищей.
— А по какому все-таки делу? — спросил совсем перепуганный Тулькин.
— По делу пропажи у вашей Гальды золотой медали, полученной ею на последней собачьей выставке!.. Она должна дать некоторые показания… Голос, Трезор! — тихо прошептал я, и Трезор оглушительно залаял снова.
Перепуганный Тулькин подозвал свою Гальду к телефону, и она начала так радостно давать в трубку свои показания нашему Трезору, что в комнату тут же вбежала моя мама…
Уже давно и я и Трезор были изгнаны из дома, уже замолчал Трезор, а я уже кончал ломать свою голову над тем, как отомстить моему врагу, а теперь и Таниному врагу, и Сашиному врагу, — Вадиму Лютатовскому, а тулькинская Гальда все еще продолжала во весь голос «давать показания», правда, не в телефонную трубку, а так просто, видно, она совсем ошалела от своего первого телефонного разговора.
А Лютатовский, ну что я ему сделал плохого… У них дома есть чудесное пианино. И на этом пианино Лютатовские родители насильно учили Вадима музыке. А Лютатовский ненавидел музыку, а Дерябин ее любил (но у Дерябина дома стоит очень плохое пианино). Вот я однажды и сказал Лютатовскому, я ему сказал, что:
— Не жмись! У Дерябина на днях день рождения, вот и подари свое пианино Антону.
— А как же я его перетащу к нему? — спросил меня Вадим.
— Поможем, — сказал я. — Чем можем. Грузчиков я беру на себя…
В общем, когда дома
не было родителей ни у Дерябина, ни у Лютатовского, мы это прекрасное пианино перетащили запросто к Дерябину в дом… Танечка Кузовлева очень любила музыку, и я думал, что я тоже со временем полюблю музыку и мы будем с ней вместе слушать ее в исполнении Антона Дерябина. И ему было бы приятней играть для нас на хорошем пианино…Главное, что и обратные «перетаски» я ведь тоже взял на себя… А в общем-то, конечно, зря я старался, все равно Танечка слушала бы музыку не со мной, а с моим братом Сашей…
— Ну что? — услышал я в окне голос Антона Дерябина. — Болит? — Он уже несколько раз прибегал ко мне с этим вопросом.
— Болит, — сказал я.
Дерябин помолчал и сказал нерешительно:
— А вдруг всю жизнь будет болеть?
Я ничего не ответил.
— Да нет, — сам же успокоил меня Дерябин, — заживет… до этого-то обязательно заживет.
— До чего «до этого»? —спросил я.
— Ну до свадьбы, — объяснил Дерябин. — Моя мама всегда так говорит, если со мной что-нибудь случится… У меня вот вчера знаешь как голова болела, а мама мне так и сказала: «Ничего, говорит, Антон, до свадьбы, говорит, все заживет!..» Так прямо и сказала.
Антон Дерябин после этих слов долго молча смотрел на меня, словно ждал, соглашусь я со словами его мамы или нет, но я ничего не сказал ему в ответ, потому что откуда я мог знать — заживет это до свадьбы или нет? Я только глубоко вздохнул и уткнулся носом в подушку. Может, конечно, и заживет… А может, и нет…
КАПИТАН СОВРИ-ГОЛОВА или 36 и 9
Шесть рассказов из жизни Дмитрия Колчанова
Как капитан Соври-голова чуть не влюбился,
или
Некрасивая девчонка
Дима Колчанов, он же капитан Соври-голова, он же (сокращенно!) капитан Сого, снял с гвоздя боксерские перчатки, которые он взял у одного начинающего боксера. Потом химическим карандашом нарисовал себе небольшой синяк под глазом и на совсем здоровый лоб крестом налепил лейкопластырь. И в таком устрашающем виде он смело и почти что бесстрашно вышел на улицу и направился на поиски подавляющей компании. Обычно он избегал этих встреч, но сегодня он сам шел им навстречу. Всю их ораву он обнаружил возле кинотеатра. Борис Смирнов брякал на гитаре и пел, а Степан Комаров что-то подпевал ему. Колчанов приблизился к ним, ну, просто нахально и совсем вплотную. Боксерские перчатки грозно висели у него на плече… светился пластырь на лбу, синяк синел под глазом.
— Что это такое? В чем дело? Ой, мама, я боюсь, — сказал Комаров.
— Капитан Сого — чемпион мира в весе ни пуха ни пера, — засмеялся Смирнов.
Колчанов стоял прямо, хотя ноги от страха у него подламывались. Это так озадачило подавляющих, что они даже не сразу начали его подавлять, а сначала допели свою песенку.
— Ваше нам, — сказал Комаров, обращаясь к Колчанову, — а наше не вам…
Начиналось обычное подавление личности, от которого Колчанов чаще всего спасался бегством, но на этот раз он стоял, хотя ноги его сами по себе так и норовили сорваться с места.