Капкан для лешего

И опять стали Филиппа трясти. Он вырывался, но держали его крепко и трясли беспощадно, так, что в животе забулькало. Откуда только у плоскомордого полумерка такая сила взялась? От этой неимоверной тряски разбитая голова болела еще больше. Вначале он зажмурился от боли, потом открыл глаза. И к удивлению своему увидел, что трясет его не первобытный задохлик, а свой коряжник Ефтей. Рядом с ним стоит ключница Марфута, это ее голосок он и слышал. И ни костра, ни пальм с кокосами, ни песка. А главное - никаких голодающих плоскомордых с кольцами в носу и дубинами в руках.

– Вот и очнулся, благодетель наш, - сердито уставилась на него Марфута. Точно она: невысокая, но пышная, в два обхвата, и усики у нее, черненькие, как у молодого донника, а на поясе большая связка ключей от кладовок и сундуков. Да и говорить с Филиппом вот так, сердито, никто кроме нее не осмеливался.

– Я что, спал?
– удивился Филипп. Он до сих пор ощущал жар костра, видел голодные глаза первобытных. И голова по-прежнему раскалывалась от боли.

– Спал, родимый, еще как спал, - опят недовольно поджала губы Марфута.
– И мерещилось тебе что-то устрашающее. Так наклюкался, что во сне ужас чувствовал и скулил жалобным голосом, всех мальков в округе распугал.

Слово "скулил" Филиппу показалось обидным. Да и не мог он скулить: комплекция не та и характер не тот, чтобы скулить. Он же помнил, что рычал на плоскомордых. Рычал и орал, что расшибет их всех в крошево. Так и сказал ключнице.

– Ты чего плетешь, старая. Совсем из ума выжила. Там первобытные набежали, с дубинами, я на них и рыкнул, чтобы не распускались. У них от моего рыка рябь по мордам пошла, - приврал он.

– Это ты думаешь, что рыкнул, а получился у тебя натуральный скулеж. Как у щенка, когда его сом в воду тащит.

Менять надо ключницу, - подумал Филипп.
– Много себе позволяет. Никакого уважения, и врет она все, не мог я скулить.
– Но спорить не стал. Пустое дело, со старой дурой спорить. Ей сколько ни говори, если не по нраву, губы подберет, лоб выпятит, упрется как бычок и стоит на своем.

Голова по-прежнему болела так, что Филипп и шевельнуться не мог.

– Это кто меня дубиной оглоушил?
– спросил он.
– Голову кто разбил?

Тут и прибрежник Кондей объявился. Оказывается и он здесь. Конечно, без него ни один чих не обойдется, канцелярист занюханый. Всем бочкам затычка.

– Черепных травм не обнаружено, - утешил он. И бородой трясет. Ну прямо козел, только безрогий.

– Цела у тебя голова, хозяин. Ни царапин, ни шишек на голове в наличии не имеется, - доложил Ефтей.
– Сам ощупывал, ни одной дополнительной дырки, все как положено.

– Вместе с тем четко наблюдается интенсивная степень алкогольного синдрома, - продолжил Кондей, не обращая внимания на Ефтея.

И этого, козла вонючего, гнать надо, - прикинул Филипп.
– Ученость свою показывает, простого слова от него не услышишь. "Интенсивный синдром..." Только как его выгонишь, если на нем вся канцелярия держится.

– Пить меньше надо, - перевела Марфута.

– Это значит я того?..
– не стал договаривать Филипп. Вроде и так начинала ясность появляться.

– Ага, - подтвердила Марфута.
– С Хролом. Со всякой шантрапой путаешься, вот и того.

– С чего бы это?
– водяной задумался.
– Я, вроде, и не собирался. И причины нет никакой.

– Хрол себе новый ковшик для воды выстругал, вы его и стали обмывать. Дообмывались.

Водяной осторожно ощупал голову. Голова была цела, но по-прежнему болела неимоверно, прямо раскалывалась. Теперь хоть стало понятно отчего.

– Тихо все прошло?
– с надеждой спросил Филипп.

– Вы как с Хролом стакнетесь, так у вас тихо не бывает, - ключница так и буравила водяного маленькими острыми глазками.
– Надрызгались и пошли куролесить. Ты посмотри, что с новой тельняшкой сделал: дырка на дырке, как щуки драли.

Филипп посмотрел на тельняшку. И верно, утром новую надел, а теперь выбрасывать придется.

– Так уж и надрызгались, - неуверенно возразил он.
– Ты скажешь.

– А то!

– С жалобами приходили?

– Пока нет. Моховики говорят, вы какого-то барсука поймали и в малиновую краску окунули.

– Моховики соврут, тоже недорого возьмут. Чего их слушать. Ну где, скажи ты мне, ночью в Лесу малиновую краску можно найти? И для какой такой радости мы бы его красить стали. Барсук жаловаться приходил?

– Пока не приходил.

– А ты, говоришь, покрасили. Знаю я, этих барсуков. Если бы мы его покрасили, он бы здесь с утра торчал, за моральный ущерб свежей рыбы просил.

– А еще говорят, - ехидно продолжала Марфута, - вы с Хролом на дерево забрались, на ветках качались и русалок изображали.

– Я русалку?
– не поверил Филипп.
– Не может такого быть.

– Вот и я говорю, какая из тебя русалка. С твоим-то пузом и бородищей только по деревьям и прыгать.

– Ничего не помню, - признался водяной.
– Совсем ничего: ни про барсука, ни про русалок.

Мимо, заботливо хлопоча хвостиком, проплыла домашняя рыбка. В голове как молотком застучало.

– Ну что ты волну гонишь!
– с укоризной выговорил ей водяной.
– Что ты волну гонишь!

Рыбка шеметом из омута шмыгнула.

– Невозможно такое терпеть, ох и болит голова, - простонал Филипп.
– Марфута, рассольчику бы.

– Где я тебе рассол возьму, - никакого сочувствия не было в голосе ключницы.
– Ты прошлый раз, когда пить зарекался, во весь голос орал: "Чтобы я в своем омуте больше этой гадости не видел!" Вот мы рассол и вылили.

– Весь?
– не поверил Филипп, зная хозяйственную жилку ключницы.
– Может, немного осталось?

– Весь!
– отрезала ключница.
– Мы народ подневольный, что приказано, то и делаем.

– Ой-ой-ой...
– водяной взялся двумя руками за голову.
– Чтобы я еще когда-нибудь... Марфута, полечиться бы мне... Сока березового...

– Нету, батюшка, сока. Ты еще на той неделе приказал, чтобы ни одного туеска в омуте не держали. А мы что, мы народ послушный.

– Бутылочка заморская где-то должна быть, - вспомнил Филипп.
– Плоская такая. Принеси, а то никакой мочи нет.

– Что-то я не припомню. Может и потерялась.

Кобенилась Марфута, ясное дело. Хотела, чтобы он поуговаривал, поупрашивал поискать. Филипп уговаривать змеюку не стал. Тоже уставился на нее, прямо в прищуренные щелки, и взгляд не отводил. А сам думал: "Пришибить ее сейчас, что ли? Чем-нибудь тяжелым по башке стукнуть, а потом поспрашивать: болит голова, или не болит?"