Капуччино

Сэр дергал его за полу пиджака.

— Скажите, кто ушел, Виктор Федорович, люди ждут!

— Великий русский писатель, общественный деятель, борец за мир Виль Медведь!

Виля прошиб холодный пот.

— Кто? — выкрикнул он.

— Прошу почтить память вставанием, — вновь повторил Затрапер, — который час?

— Тс, — попросила фрекен, — минута!

Все опять встали. У Виля отнялись ноги. Он сидел.

— Папандреу, — рявкнула Бок, — вы что, не слышите? Встаньте!

Виль поднялся. Его качало. Сквозь туман он слышал речь Доброво: «Долгая дружба, связывающая нас…», «Я был его последним прибежищем…», «Наша боль за Россию…», «Единственный, кто меня понимал», «Мой локоть, в тяжелую минуту…»

Виль мог поклясться — он никогда не видел этого человека. Доброво трагически сорвал с руки дорогие часы:

— И вот последний дар, — он патетически прочел надпись на крышке: «Родному Виктору от преданного Виля. Люблю! Ленинград. 1977 год». Чистое золото, два алмаза.

— Разрешите взглянуть, — попросил Виль.

— С какой стати? — удивился Доброво. — Я их никому не даю. Я сам их ношу только по торжественным случаям.

— Экскюз ми, который час? — спросил Затрапер. — Еще не обед?

— Сэр, — сказала фрекен, — мы еще не повесили ленту.

Она встала, направилась к портрету и начала прикреплять к правому нижнему углу фото траурную ленту.

Медведь вскочил.

— Секундочку, фрекен Бок, — а вы уверены, что он умер?

— К сожалению, — ответила фрекен, — по сообщениям, полученным по тайным каналам.

— Кто умер? — заволновался Арчибальд.

— Великий сатирик Медведь!

— Разрешите узнать — от чего? — поинтересовался Виль.

Возмущению фрекен не было предела.

— Как вам не стыдно, Папандреу?! Три года в Университете! Неужели вы не знаете, от чего умирают великие русские писатели?!

— Неужели на дуэли?

— Он умер от белой горячки, — возвышенно произнес Доброво и воздел руки к небу: — Россия, что ты делаешь с сынами твоими?!

— Но он не пил, — возразил Виль, — какая белая горячка?

— Позор, — вскричала Бок, — три года в Университете — и не знать, что делают великие русские писатели. Мне стыдно, Папандреу!

— Пробел, — извинился Виль, — я много болел… работа в турецком ресторане.

— Это не извиняет, — сказал Доброво.

— Постеснялись бы хоть памяти ушедшего, — продолжала фрекен, — судьба вам подарила такой шанс — защищаться в день смерти писателя, это честь для любого.

— Кто ж мог знать, — сказал Виль, — разрешите посвятить мою работу памяти ушедшего.

Этот вопрос застиг комиссию несколько врасплох. Она долго совещалась. Доброво периодически кричал «Мать Россия» и вспоминал русско-турецкую войну, Штайнлих говорил, что в Лихтенштейне еще не знают, фрекён плакала. Наконец, слово предоставили сэру Затраперу. Он встал, высморкался.

— Леди и джентельмены, — произнес он, — прошу почтить память вставанием!

Зал поднялся.

Затраперу было за 90, он очень любил Медведя и, видимо, смерть сатирика отняла у него последние мозги.

— Сэр, — прошептала фрекен, — речь шла о посвящении.

— Слово предоставляется профессору Доброво, Киншаса, — сказал Затрапер и сел.

— Большинством голосов, — сказал Доброво, — комиссия постановила: — сначала защититесь, а там увидим. Возможно — и посвятить нечего.

— Правильно, — сказал Затрапер, обращаясь к Доброво, — сначала защитите — там посмотрим. Ну, начинайте.

— Побойтесь Бога, сэр Затрапер, — пробасил Доброво, — я уже защитился, я доктор, университет Киншасы.

— Серьезно? — удивился Арчибальд. — А зачем же мы тогда собрались?

— Дипломная работа, — напомнила фрекен, — студент Папандреу, «Сатира Виля Медведя»!

— Попрошу почтить память вставанием, — опять произнес сэр.

Вновь все загремели пюпитрами. Молчали. Наконец сели.

— Слово для защиты, — сказала фрекен Бок, — предоставляется дипломнику Назыму Папандреу. Пожалуйста, начинайте.

Виль молчал. Ему все вдруг обрыдло. Диплом. Университет. Писанина, провалы, успехи. Он чувствовал себя одиноким апельсином на черном дереве, в ноябре, в Тбилиси. Он видел такой. Виль смотрел на свой портрет в траурной кайме, в черной ленте, на оппонентов в черных костюмах и начал примерять их к этой кайме. Большего всего она подходила его киншасскому другу, «последнему убежищу». Упираясь бритой головой в раму, он говорил, явно о себе:

— Россия, что ты делаешь с сынами своими?!

Виль рассмеялся. Комиссия оторопела.

— Смеяться в такой день, — вскочила фрекен, — когда весь мир скорбит!

— В Лихтенштейне еще не знают, — уточнил семантик.

— Ржать в день скорби?! Ну, мать твою! — Доброво сжал огромные кулаки. Он явно двигался к мату.

Сэр Затрапер нетерпеливо посмотрел на часы.

— Начнет кто-нибудь, наконец, защиту или нет? Двенадцатый час. Фрекен Бок, давайте, что там у вас, Маяковский?

— Сэр, я ж защищалась, и по вас, сэр Затрапер.

— Так это ж когда было, милочка. Я помню ваше тело в тот период…

— Сегодня Папандреу, профессор, — перебила фрекен, — H…назым Папандреу.

— Давайте, Папандреу!

— Назым, поймите, — голос ее стал сладким, видимо, от воспоминаний сэра, — если профессор уйдет обедать — защита будет недействительной.

— А я уйду! — пропел Затрапер. — Ой, уйду! Ну, начинайте, — он повернулся к семантику, — начинайте, герр Лихтенштейн.