Кардонийская рулетка

Трудно поверить, но каких-то пятьдесят лет назад улицы крупнейших городов Герметикона превратились в поле боя, на котором рвались бомбы и звучали выстрелы. Каждый встречный мог оказаться фанатиком-нердом, убийцей, готовым пожертвовать собой ради идеи, а каждый убийца мечтал войти в историю как самый массовый, унесший больше жизней, чем остальные. Взрыв на Верзийской выставке — семьдесят пять погибших, взрыв собора Доброй Дочери в Анамараке — триста сорок два трупа, включая полторы сотни женщин и детей, список можно продолжить, но всех превзошел отравивший шекбергский водопровод Дандир Каперо — восемь тысяч смертей в течение одного дня.

Борьба за свободу принимает порой весьма причудливые формы.

Резонанс после Шекбергской трагедии был таким, что даже галаниты, которых многие подозревали в тайном сотрудничестве с нердами, — ведь атаки анархистов были направлены против адигенов и Олгеменической церкви — объявили о полной поддержке любых действий, направленных против террористов. На всех планетах Ожерелья были приняты драконовские законы: за пропаганду анархического учения — десять лет каторги, за любое доказанное пособничество террористам — десять лет каторги, за соучастие в террористических актах — смертная казнь. Нердов преследовали как бешеных собак, и даже до каторги они доживали редко, массово погибая, «оказав сопротивление при задержании». Вожди и теоретики анархизма были изловлены и отправлены на виселицу, само слово «нерд» стало ругательным, но…

Но убить идею гораздо сложнее, чем человека.

Это похоже на путешествие в тоннеле: непроницаемо черный, без сахара и сливок кофе летней ночи, мощный прожектор, желающий расплескать его светом, но бьющий на жалкие десятки метров, и лесенка торопливых шпал, бегущих под нескончаемыми рельсами. Только они казались реальными — шпалы и рельсы, сдавленные со всех сторон непроницаемым мраком. Только их выдергивала из черного кофе ложечка резкого света, но выдергивала лишь для того, чтобы бросить на съедение голодному паровозу. Летящему сквозь тьму гиганту, обожающему поглощать разложенные на земле лесенки.

Но паровоза не видно — его растворил в себе кофе, а прожектор бил из лба, оставляя гиганта в тени. Паровоз гудел, стучал, дарил скорость, но не показывался, спрятавшись в черном кофе вместе с полями, горами, лесами, мостами и станциями. Паровоз не существовал, а казался, и все вокруг — тоже. И трудно было отделаться от мысли, что по лесенке шпал и рельсов мчится один только свет.

Нематериальный.

Чудом зародившийся в черном безвременье ночи.

Но Малькольм Фрей доподлинно знал, что это не так. Что в действительности за спиной гиганта — настоящего, взаправдашнего, существующего гиганта! — тянутся долгой змеей тяжелогруженые вагоны. А вокруг двухколейной дороги, принадлежащей «Северным Чугунным Путям», расстилаются поля и леса, что мир есть, а разлитый по нему кофе скоро исчезнет. Не навсегда, до следующей ночи, но обязательно исчезнет. Малькольм Фрей был реалистом, водил паровозы уже двадцать три года и никогда, даже будучи зеленым юнцом, не поддавался романтическим настроениям и не видел в ночном рейсе ничего, кроме ночи и рейса. Ну и паровоза, естественно.

— Слышал новость: ушерцы хотят ставить на локомотивы рации. — Скотт, вот уже семь лет бывший бессменным помощником Фрея, прочитал об этом еще два дня назад, но позабыл, и только сейчас, глубокой ночью, припомнил интересную тему.

— Рации? — переспросил машинист, поправляя форменную фуражку.

— Как на корабли.

— Зачем?

Консервативный Фрей был полностью доволен существующим положением вещей и не видел необходимости в изменениях. Новомодным рациям, которые чаще ломались, чем работали, Малькольм не доверял, отдавая предпочтение старому доброму телеграфу.

В ответ Скотт пожал плечами:

— А вдруг в дороге что случится? Мост, допустим, рухнет или путь повредится?

— Если впереди сейчас мост, допустим, рухнул или путь повредился, — передразнил приятеля Фрей, — то нам от рации толку не будет, мы все равно затормозить не успеем: ухнем с этого моста — и до свидания.

— Типун тебе на язык, — быстро произнес Скотт. — Я ведь не то имел в виду!

— А что?

— А то, что нам по рации о мосте рухнувшем сообщить успеют.

— Кто?

— Стрелочники. Или обходчики. Мало, что ли, людей на чугунке работает?

— Людей полно, — не стал спорить Фрей.

— О том и речь, — оживился Скотт. — Если что случится, нам тут же сообщат, мы скорость сбросим, потом остановимся, и никто не пострадает.

— А семафоры зачем?

— А если прозеваешь какой?

— А это будет означать, что я плохой машинист и ни на что, кроме как с моста, не гожусь.

Перед глазами помощника встала ужасающая картина железнодорожной катастрофы: летящий в реку паровоз, за ним — ломающаяся цепочка вагонов, взрывающийся кузель и огонь, повсюду огонь…

— Ты смеешься! — догадался Скотт. — Смеешься, да?

Видение рассеялось, но внутри еще оставалось прохладно. Еще таилась внутри капелька ужаса, что на мгновение овладел помощником.

— Смеюсь, — признался Фрей и тут же напомнил: — Через час останавливаемся, пропускаем первый скорый.

— И воды набрать надо, — перешел на деловой тон Скотт. — До Унигарта не дотянем.

— Наберем, — хмыкнул машинист. — Времени полно.

— На этот раз будет не просто красиво, — негромко произнес привалившийся к дереву Шо Сапожник. — Если все пройдет как задумано, ты, ипать мой тухлый финиш, превзойдешь самого себя.

— Это будет хороший спектакль, — спокойно ответил Лайерак.

— Великий.

— Хороший.

Ночная тьма напоминала битум — залила мир густой смолой, вычеркнула все, даже пальцев на вытянутой руки не видно, чего уж говорить о собеседнике, находящемся в трех шагах? Отто не видел Сапожника, но был уверен, что Шо улыбается.

— Ты не наслаждаешься победами заранее, Огнедел. Ты прекрасно представляешь грандиозный финал, но запрещаешь себе восхищаться им до тех пор, пока он не случится.

— Я осторожен, — уточнил Лайерак.

— Или суеверен?

— Какая разница?

— Согласен — никакой, — признал Шо. — Главное, что ты переживаешь свой триумф однажды, а я, благодаря богатому воображению, — несколько раз. И скажу тебе честно, Огнедел: сейчас я жалею, что служу в нашей труппе актером, я с удовольствием занял бы местечко в партере.

— Не перегибай, — поморщился Отто, но оба террориста понимали, что Лайераку приятно слышать неприкрытую лесть старого напарника, и тот факт, что Сапожник уже влил в себя полбутылки бедовки, ничего не значил: пьяный, слегка поддатый или трезвый, Шо действительно мог представить спектакль до самого финала. Сапожник заранее восхищался действом и режиссером. А Отто не стеснялся признаваться себе в том, что без предоставленного заказчиками снаряжения настолько грандиозной постановки не случилось бы.

В ящиках, полученных Огнеделом, находилось как привычное, но усовершенствованное оружие, вроде огнеметов, что они использовали при атаке на порт, так и уникальные приспособления, вызвавшие у Лайерака неподдельное восхищение. Необычные смеси и алхимические растворы, обладающие поразительными свойствами, зажигательные бомбы с хитроумными взрывателями и многое другое. Огнедел радовался как ребенок и, разрабатывая акции, тщательно рассчитывал каждый взрыв, каждый язык пламени — в отличие от Шо, Лайерак получал удовольствие не только от действа и финала, но и от подготовки к ним.