Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
На Монмартре военные казнили 42 мужчин, трех женщин и четверых детей — это была месть за убийство генералов Леконта и Тома, и с тех пор рю де Розье стала любимым местом узаконенных государством убийств. День за днем сюда, на высокое место с видом на Париж приводят захваченных коммунаров, ставят лицом к выщербленной пулями стене, а затем сбрасывают трупы вниз по склону, выходящему к улице Сен-Дени {52}.
Зверства совершали и коммунары — так, 25 мая национальными гвардейцами были казнены архиепископ Парижа и 5 священников, причем действовали палачи так неумело, что не смогли убить архиепископа сразу, выстрелив в него целых 5 раз. Наконец, его подняли на штыки {53} (Интернационал обвинили в том, что он отдал подобный приказ из Лондона {54}).
К середине недели
Командующий войсками Версаля главнокомандующий маршал Мак-Магон объявил 28 мая: «Жители Парижа, Париж взят». {58}
Все это время Маркс был с головой погружен в работу, связанную с Коммуной. Кугельманн писал Энгельсу, что опасается за здоровье Маркса, однако Энгельс уверил его: «Образ жизни Маркса не настолько безумен, как можно подумать. Хотя волнение, связанное с началом войны, еще не улеглось, он занимается теоретической работой и строит свою жизнь вполне рационально». {59}
Близость Энгельса означала, что Марксу есть, с кем разделить свою ношу. Они оба ведут переписку с членами Интернационала по всей Европе и Америке и постоянно советуются друг с другом по поводу деятельности Интернационала в Лондоне. Если раньше Маркс возглавлял некую группу в качестве единственного лидера, то теперь они с Энгельсом действуют единым тандемом.
О событиях в Париже они узнавали от одного немецкого коммерсанта, который постоянно курсировал между Лондоном и Францией {60}, а также через одну очаровательную русскую даму, Елизавету Дмитриеву-Томановскую, которую Маркс несколько раз отправлял в Париж с заданиями, а она в результате осталась там и приняла участие в сражениях {61}. Кроме этого у Маркса был свой источник в кругах, близких к Бисмарку — старый товарищ по Союзу коммунистов, информировавший его о действиях германской стороны {62}. Женнихен регулярно писала в Лондон из Бордо — на имя А. Уильямса от его дочери Д. Уильямс (одному из своих корреспондентов Маркс объяснил, что А. Уильямс — друг, живущий в его доме) {63}.
Женнихен писала, что ей хочется поскорее покинуть Бордо, и что они боятся, как бы Поля не арестовали. Сосед рассказал, что какие-то подозрительные люди задавали о нем вопросы:
«Будь им известно, что Поль — зять Маркса, его бы уже давно схватили и посадили под замок. Ты, мой дорогой Мавр, настоящее пугало для буржуазной Франции!» {64}
Хотя и сам Маркс, и то, что делалось от его имени, были связаны с революционными потрясениями напрямую, он был последователен в своих убеждениях и продолжал считать, что действия французов были глупыми и обреченными на провал. Женнихен тоже это понимала и писала отцу:
«Ты, должно быть, сильно страдаешь. Быть свидетелем июньских событий [1848 года] и потом, через 20 с лишним лет… Тебе не кажется, что эта кровавая расправа сломает жизнь революционеров на много лет вперед?» {65}
Когда Женнихен писала эти строки своему отцу, она думала, что худшее уже позади. На самом деле, оно только начиналось.
Появившееся 28 мая заявление Мак-Магона о конце существования Коммуны отнюдь не остановило убийства. В тот же день на кладбище Пер-Лашез было обнаружено тело архиепископа, и ответ Версаля стал быстрым и жестоким: более пяти тысяч живших по соседству с Пер-Лашез горожан были взяты под стражу и разделены на тех, кому предстояло умереть — и тех, кто мог остаться в живых. В воскресенье и понедельник тысячи
заключенных были убиты в тюрьме Ла Рокетт, в Военной школе и других точках по всему Парижу: свидетели описывают почти непрерывную ружейную канонаду в течение суток {66}. Жан Батист Милье, арестованный после октябрьских беспорядков в мэрии, был отвезен к Пантеону и казнен. Когда расстрельный взвод прицелился, он закричал «Да здравствует народ! Да здравствует человечность!» Один из солдат ответил на это: «Иди и трахни свою человечность!» Милье упал под градом пуль {67}.Обезумев от войны и страха, многие парижане выбирали самоубийство, чтобы не быть арестованными. Молодые женщины в шелковых платьях беспорядочно палили из револьверов на улице и кричали солдатам, которым предстояло стать их палачами: «Пристрели меня!» {68} Репортер из лондонской «Ивнинг Стандарт» писал: «Солнце Коммуны закатилось в море крови. Каково точное количество жертв, мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем. Не будет преувеличением сказать, что оно — огромно». {69} Газета цитировала официальный правительственный источник, утверждавший, что только два военно-полевых суда приговаривали к смерти по 500 человек в день; трупами нагружали телеги и фургоны, после чего сваливали их на площадях и скверах — чтобы напомнить горожанам о том, что они побеждены {70}. Лиссагарэ пишет:
«В конце концов от запаха этой бойни стали задыхаться даже фанатики… Мириады мух слетались на разлагающиеся трупы… Кошмарные кучи мертвых тел лежат повсюду, наполовину белые от хлорной извести… На территории Политехнической школы мертвые тела занимают ров в сотню ярдов длиной и три ярда глубиной… Скрюченные руки торчат из неглубоких, едва присыпанных массовых могил на Трокадеро». {71}
Наконец, даже газеты, последовательно выступавшие против коммунаров, выразили отвращение от правительственных действий. Лондонский «Стандарт», потративший недели на суровую критику действий восставших, напечатал 2 июня репортаж своего парижского корреспондента:
«Издали еще доносятся звуки одиночных выстрелов, несчастные раненые умирают среди каменных надгробий кладбища Пер-Лашез — в то время, как более 6 тысяч обвиненных в терроре повстанцев агонизируют в лабиринтах парижских катакомб; некоторые нечастные вырываются на улицы, чтобы быть безжалостно застреленными из mitrailleuse — пулеметов… Это отвратительно — видеть при этом кафе, заполненные любителями абсента, бильярда и домино; наблюдать слоняющихся по бульварам одиноких женщин; слышать разгульный шум, доносящийся из приватных кабинетов модных кабаков. Любой свидетель этих картин может подумать, что Париж радуется какому-то счастливому событию, и вряд ли поймет, что в городе разрушена большая часть общественных зданий, полностью сгорели 2 тысячи частных домов, погибли 20 тысяч французов — и все это никак не вяжется с непристойными проявлениями радости…» {72}
Во время Кровавой Недели и последовавших за ней дней террора около 40 тысяч человек из 2-миллионного населения города были арестованы и посажены в тюрьмы — мужчины, женщины, старики, молодые, провинциалы, парижане, иностранцы… все они были схвачены, закованы в кандалы, отправлены под конвоем в тюрьмы или депортированы. Разъяренные толпы буржуазии и тех, кто считает коммунаров ответственными за страдания, причиненные Парижу в течение последних 9 месяцев, выкрикивают оскорбления и требуют расстреливать мужчин на месте, а женщин называют шлюхами {73} (в одной французской газете описывалось, как элегантно одетые дамы в неистовстве кололи закованных в кандалы женщин своими зонтиками) {74}.
Количество погибших все оценивали по-разному, но хроникеры тех лет пришли к общему выводу (который не оспаривают и современные историки), что это число колебалось в районе 25 000 человек — столько мужчин, женщин и детей было убито в Париже за тот короткий промежуток времени. Еще 3 тысячи умерли в тюрьме, около 14 тысяч были приговорены к пожизненному заключению, а более 70 тысяч детей и подростков стали беспризорными и были вынуждены сами о себе заботиться, потому что их семьи или родственники погибли или находились в заключении {75}.