Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Однако в течение двух недель газета вежливо отклонила статью Энгельса, сославшись на то, что она написана «чересчур профессионально». Энгельс сказал Марксу, что подозревает газету в связях с одним из их врагов, который узнал стиль Энгельса и сообщил редактору, что Энгельс «не более чем бывший доброволец, коммунист и обычный торговый клерк — это решило и уничтожило всё… Вообще все это дело вывело меня из себя» {46}.
В довершение этих бед товарищи Энгельса узнали, что он живет с Мери Бернс (он ненадолго отказался от второй квартиры, чтобы сэкономить деньги), и все эти социальные и политические осложнения привели к тому, что он был вынужден переехать в другую квартиру, которую не мог себе позволить {47}. Марксу он писал: «Из всей этой банды мы не можем положиться ни на кого, кроме друг друга» {48}. В самом деле, из-за бедности, алкоголя, или женщин, но большинство их настоящих друзей ушли в небытие. Поляк, бывший секундантом Шрамма в дуэли против Виллиха, погиб, когда
Веерт тем временем добрался до Калифорнии в поисках достойной жены {51}. Либкнехт жену искал в Лондоне, рассмотрел две кандидатуры — англичанку и немку, выбрал немку… но после свадьбы потерял работу {52}. Что касается Люпуса, он пал жертвой собственного пьянства. После вечера в Манчестере, проведенного с Энгельсом, он в одиночестве направился в ближайший паб, чтобы продолжить, — и повстречал там шестерых сутенеров и двух проституток. Люпус утверждал, что сутенеры пошли за ним следом, начали избивать его, а затем украли деньги. Однако Энгельс сказал, что это все выдумки, потому что вместо того чтобы пойти домой, Люпус провел ночь со странным англичанином, который дал ему шиллинг, чтобы Люпус переночевал у него дома… хотя собственная квартира Люпуса была всего в двухстах футов от того места {53}. Необыкновенная история Люпуса необычайно возбудила воображение детей Маркса, которые были посвящены во все грязные подробности жизни друзей своего отца. Лаура болела и была дома, когда Маркс получил письмо с известиями о Люпусе, — и немедленно написала Женнихен и Эдгару в школу, что на Люпуса напали разбойники {54}.
Муш тут же написал письмо отцу, описывая событие так, словно это вовсе не Маркс рассказал им обо всем первым: «Мой дорогой Дьявол, я надеюсь, ты вполне здоров, потому что я собираюсь повидаться с тобой и совсем забыл сказать, что Люпус много выпил, как обычно, стал довольно пьяный и пошел гулять по улицам. И пришли воры, и украли его [нрзб] и его очки, и пять фунтов… И избили его ужасно. Ваш друг, Полковник Муш» {55}.
Посреди всей этой суматохи Маркс 8 июля отправил Женни в Трир в одиночестве. Это добавило ему долгов, поскольку, как он писал Энгельсу, ради сохранения собственной гордости, она не могла поехать в старом и заношенном платье и должна была соблюсти «видимость эффектного появления».
«Эти страшные расходы снова привели меня к конфликту с моими кредиторами, постоянными, прошлыми и нынешними. Это старая, старая сказка!» — мрачно цитирует Маркс Гейне {56}. Однако он даже не подозревал, до какой степени это «старая сказка». «Трибьюн» решила урезать гонорары Маркса, отчасти из-за экономического кризиса в Америке, но в большей степени потому, что он спорил с редакторами из-за их привычки выносить его цитаты в заголовки, не платя ему за это {57}.
Теперь, оставшись с детьми и Ленхен, Маркс пытался поднять себе настроение, забавляясь тем, что Либкнехт назвал «безумными забавами» {58}. Самый знаменитый и позорный эпизод этих «забав» был с участием Либкнехта и Эдгара Бауэра, который, несмотря на атаки Маркса на его брата в «Святом семействе», оставался его верным другом. Однажды ночью эта банда решила пройти по Оксфорд-стрит и Хэмпстед-роуд, пропуская по стаканчику в каждом пабе, который встретится им на пути на дистанции около полутора миль. «Мы бесстрашно отправились в путь! — вспоминает Либкнехт. — Нам удалось добраться до конца Тоттенхем-корт без происшествий». Там, однако, случилась перепалка; прозвучали фразы «проклятые иностранцы» и «английские снобы», и Маркс с друзьями вынуждены были отступить под угрозой физического воздействия. По дороге домой Бауэр выколупывал камни из брусчатки и швырял в фонари. Маркс и Либкнехт присоединились к забаве — и четыре или пять фонарей были сломаны. Было два часа ночи, из-за шума поднялась тревога. Либкнехт сообщает, что трое или четверо полицейских бросились за ними в погоню, но троица ушла от них переулками и дворами. Либкнехт скромно вспоминает, что во время погони «Маркс продемонстрировал несвойственную ему прыть» {59}.
Это был не единственный и не последний загул Маркса, пока Женни была в отъезде, и хотя выпивка, возможно, и подняла ему настроение, зато проделала очередную брешь в семейном бюджете. Лаура написала письмо своей «мамхен» и рассказала, что папа пролежал в кровати все воскресенье, «потому что накануне выпил много джина» {60}.
Но не все было так плохо. Пока Женни была в отъезде, Маркс и его друзья развлекали детей многочисленными приключениями в окрестностях Лондона, а однажды Маркс, Ленхен и дети отправились в Камбервелл, любимое место отдыха лондонцев летом, чтобы побыть там со старинным кельнским приятелем Петером
Имандтом {61}. Его брату в Германии передали письмо для Женни, но он написал, что не смог его доставить. Позднее Женнихен рассказывала матери: «Этот ответ нас страшно перепугал. Мы решили, что ты в тюрьме» {62}.Но с Женни было все в порядке. В августе она вернулась в Лондон, здоровая, отдохнувшая, сильно пополневшая. Ей нужна была эта передышка, подзарядка сил, чтобы суметь пережить непроглядную тьму, надвигавшуюся на них…
24. Лондон, 1855
Бэкон говорит, что действительно значительные личности так сильно связаны с природой и окружающим их миром, так многим интересуются, что легко переносят любые потери. Я — не из значительных.
17 января в мансарде на Дин-стрит снова раздался крик новорожденного. Женни родила утром, между 6 и 7 часами. Маркс, убежденный в том, что грядут годы политической борьбы, когда понадобится целая армия умных мужчин, шутил лишь наполовину, когда писал Энгельсу, что ребенок, «к сожалению, слабого пола. Если бы это был мальчик — было бы прекрасно и хорошо» {2}. Девочку назвали Элеонорой, и с самых первых мгновений своей жизни она была серьезно больна.
Женни была вне себя от мысли, что уже третий ее ребенок вынужден бороться за жизнь. Словно для того, чтобы сделать эту борьбу еще более трудной, зима 1855 года выдалась необычайно суровой. Холодный ветер насквозь продувал ветхое жилище, превращая в насмешку слово «убежище».
Это был тяжелый период для всех без исключения. Француз Бартелеми, говоривший, что у него припасена пуля для Маркса — за измену делу, — в этом месяце был повешен {3}. С тех пор как он покинул общество эмигрантов в Сохо и перестал навещать квартиру Маркса, Бартелеми прибился к более респектабельному обществу, обосновавшись на северо-западе Лондона, в Сент-Джон-Вуд; он отдалился от всех и стал более самостоятельным {4}. В 1853 году его судили и приговорили к двум месяцам тюрьмы за убийство одного эмигранта на дуэли (он убедил судью, что не знал о том, что дуэли на пистолетах в Англии запрещены) {5}. Однако в декабре 1854-го он принимал участие еще в двух убийствах, и теперь уже подобная отговорка помочь не могла. Убийства были связаны с политическим заговором — Наполеона III планировали убить на балу в Тюильри. Бартелеми уже получил билет на бал и оружие, но ему нужны были деньги на поездку, и он задержался, чтобы повидаться со своим работодателем. Видимо, тот человек не пожелал дать ему денег, поэтому Бартелеми стрелял в него. Затем он убил полицейского, гнавшегося за ним {6}. 5 января 1855 года присяжные единодушно признали его виновным в непредумышленном убийстве. 17 дней спустя он был казнен в тюрьме Ньюгейт {7}, где законы в буквальном смысле писались кровью {8}.
Ни Маркс, ни Женни не оплакивали его смерть, но эта казнь была еще одним мрачным штрихом к их жизни в Лондоне и напоминанием о том, как далеко некоторые из них ушли от идеалов, за которые сражались и так многим жертвовали {9}.
К марту Элеоноре стало хуже, и ее пронзительный, как у Фокси, плач так сильно беспокоил домашних, что для девочки наняли кормилицу-ирландку {10}. Маркс, сильно страдавший от воспаления глаз — как он сам думал, обострившегося из-за чтения собственных рукописей, — тоже глотал лекарства, чтобы избавиться от мучительного кашля. Однако тяжелее всех болел его любимый мальчик, его 8-летний Муш.
Маркс сам ухаживал за сыном, страдавшим от сильнейшей желудочной инфекции, не отходя от его постели ни днем, ни ночью {11}. 8 марта он писал Энгельсу, что врач очень доволен состоянием мальчика, и прогресс выздоровления настолько очевиден, что Маркс собирается навестить Энгельса, как только будет в состоянии это сделать {12}.
В течение марта состояние Муша все время менялось: сначала доктор радовался прогрессу, но затем его обеспокоило появление новых симптомов, а затем обострились и старые. 16 марта Маркс с ужасом пишет Энгельсу о том, что Муш может не выздороветь {13}, еще через 11 дней уверенно говорит о видимом улучшении и о том, что доктор настроен вполне оптимистично.
Главная опасность заключалась в том, что Муш был очень слаб, и было не ясно, сможет ли он выдержать лечение и поправиться настолько, чтобы поехать в деревню, подальше от промозглого воздуха Лондона, что и рекомендовал мальчику врач {14}.
Маркс неотлучно находился возле сына, ухаживая за ним и помогая вставать с постели. Ленхен тоже все время находилась при мальчике. Женни тем временем настолько обезумела от ужаса перед перспективой потерять этого ребенка, которого называла своей гордостью и радостью, своим ангелом и золотым сердечком, что все время сидела в другой комнате, почти не подходя к сыну, лежавшему в задней комнате возле их единственного камина. Она боялась испугать его своими слезами. Однако Муш, этот большеголовый малыш с выразительными глазами, был не по годам мудр. Он говорил своим сестрам: «Когда мамочка подходит к моей постели, я всегда накрываю руки и ноги, чтобы она не видела, какие они тоненькие» {15.} Он знал, чего боялась его мать.