Карнавал

– Конечно, помню.

– А безногого помнишь? Как он стал тебя душить? А руки у него были стальные – мигом шеи ломал, помнишь?

– Помню.

– Теперь вот имеем безголовую… Ну как, будем его отпускать? Все равно у нас на него ничего нет.

– Как отпускать? – удивился Лист.

– Вот так, вы сейчас дадите подписку и все. Наркотиков у вас не нашли, нарушения документации тоже. Характеристика с места работы положительна. Вот. «Всегда участвовал в общественно-полезной работе по уборке территории» – вы просто молодец. Если Инфузория умрет, вас будут судить. Если ополоумеет – пусть лечат, на то у нас и всеобщее здравоохранение. А если выздоровеет – судить будут ее, как главаря банды.

– А как же ребенок?

– Никому не известно, где ваш ребенок. Его похитили, это точно; но похитители не дают о себе знать. Может быть, у вас уже нет ребенка. Ничего нельзя сделать. Но если бы вы признались…

– В чем признался?

– Да какая разница в чем. Я же вам продиктую.

– Тогда вы его найдете?

– Тогда мы возьмемся за поиски. А так – прощайте.

– Я напишу, – согласился Лист.

– Пишите, – сказал Загорелый и начал диктовать: – «Я, имярек, признаюсь в том, что организовал подпольное производство наркотических веществ в лаборатории на двадцать восьмом этаже лечебницы номер 213. (Надо же, подпольное на двадцать восьмом этаже, – усмехнулся он.) И производил упомянутые вещества в больших количествах на продажу. В связи с этим функционировала целая подпольная сеть изготовителей, распространителей и пр. Руководила моими преступными действиями Одноклеточная К.Н. (кличка – Инфузория). Я неоднократно получал от нее крупные суммы денег в валюте. Последний раз – десять тысяч долларов. Кроме этого, неоднократно проводились прямые эксперименты на людях с целью создания новых сильнодействующих наркотиков. В последнее время в организованной Одноклеточной К.Н. преступной группировке появились противоречия. Я решил занять ее место. С этой целью я произвел преступную операцию. В результате упомянутая Одноклеточная осталась инвалидом». Все.

– Все?

– Нет, постойте. Допишите еще следующее: «Мне известно, откуда брались валютные поступления для обеспечения моей преступной деятельности. Известно также, кто стоял за спиной Одноклеточной К.Н. Эти сведения я излагаю в отдельном документе». Все. Число. Подпись.

Лист подписался.

– Что мне за это будет? – спросил он.

– Ну, учитывая ваше чистосердечное признание, – лет десять.

– Я не хочу!

– Сказала девочка, узнав, что беременна, – раньше надо было думать. А теперь пройдите в соседнюю комнату.

В соседней комнате Листа еще раз обыскали, отобрали все, что можно было отобрать; обыскали еще раз, но ничего достойного отбирания не нашли; вынули шнурки из ботинок, сняли майку.

Когда Листа ввели в камеру и закрыли за ним тяжелую дверь, он вначале ничего не увидел из-за полумрака. Затем перед ним проступила улыбка, затем голова, распухшая от кровоподтеков, затем он увидел всего человека. Это было появление Чеширского Кота наоборот – начиная с улыбки. Приглядевшись, Лист заметил, что улыбка Кота была не­обычайно женственной, и прозвал его про себя Кошкой. Дальше, за Кошкой, смутно плавали силуэты еще троих людей.

– Мяу, – сказал Кошка.

– Он у нас сторожевая кошка, – объяснил кто-то из темноты, – если кто-то входит, он мяукает. Мы его так надрессировали. Ты кто сам будешь?

– Лист, – сказал Лист.

– Глист? – тогда будешь чистить парашу, но только языком. А спать будешь вместе с Кошкой. В карты играешь?

– Нет.

– Иди сюда. Видишь это?

– Нож.

– Правильно, нож. А это?

– Зажигалка.

– Так ты знаешь? Нет, ты узнаешь ночью, что это такое. И зачем нужно.

– Я и сейчас знаю, – сказал Лист, – у тебя зуб болит, правильно?

– Правильно, – согласился толстый мужчина, – откуда знаешь?

– Я хирург.

– И многих порезал?

– Сотни две.

– Насмерть?

– Нет, насмерть только одного, рука дрогнула. А у тебя флюс. Дай мне нож и зажигалку – через минуту флюса не будет.

– Сява, он тебя порежет, – сказал кто-то из угла.

– У тебя что, здоровья много? – сказал Сява. – Подойди, будет меньше.

Лист прокалил кончик ножа на оранжевом огоньке, оттянул грязную верхнюю губу и проткнул флюс.

– Все.

– Правда, хорошо, – пошевелил губами Сява. – Будешь со мной. Завтра, на прогулке, надо будет одного порезать, я тебе покажу. Кошка, мяукай!

– Мяу, – сказал Кошка.

22 Протерозой, 1 апреля.

Говорят, что мы используем свой мозг примерно на пять процентов. Это рационально, ведь живем мы тоже примерно на пять процентов, а на остальные девяноста пять – исполняем обязанность.

Эту освежающую истину Одноклеточная поняла уже в одно из первых своих просветлений. Просветления следовали друг за другом нерегулярно и каждое из них занимало раздвижение горизонтов при подъеме на высокую гору: порой ты оборачиваешься и замечаешь, что гиганты прекратились в карликов, а пропасти – в трещины – и это печально, как все необратимое, – но с каждым шагом твой горизонт уходит дальше. Она стала замечать мириады деталей. Ведь это так просто – прислушайся, и ты услышишь тысячи звуков, которых не было до сих пор; посмотри, и ты увидишь тысячи новых предметов и оттенков; загляни внутри себя – и, увы, не найдешь там собственных мыслей, потому что слишком редко слушал и слишком редко смотрел внимательно. Она научилась погружаться в осязаемую бессветность собственной души и поняла, что душа напоминает спокойную тропическую звездную ночь среди океана: душа состоит из темных волнений, невидимой бездны, из прекрасного недостижимого высоко-высоко, но в основном – из пустоты. Иногда, долгими и отрешенными ночами, она спускалась в лодке на поверхность этого океана и рисковала отправиться в небольшое путешествие, не отплывая далеко от корабля, иногда она ныряла в теплую воду, которая чуть светилась – ровно настолько, чтобы показать, что и она полна непрекращающей движение жизнью; но она пока боялась проникать в пустоту. Все эти дни она отдыхала. Только сейчас она поняла, столь утомительны могут быть двадцать пять лет непрерывного исполнения обязанностей – опутанной обязанностями она уже пришла в мир (как и каждый из нас), и до сих пор мир не выпускал ее. Сейчас выпустил.

Лечебница для душевнобольных была обыкновенной средней лечебницей, поэтому над Одноклеточной производили обыкновенные средние процедуры, например, четыре раза взяли кровь из разных точек тела (будто кровь не везде одинакова), потом потеряли анализ и взяли кровь еще раз. В то время, когда процедур не производили, Одноклеточная была предоставлена самой себе. Каждое утро приходил врач, якобы для осмотра, а на самом деле – для исполнения обязанности, и Одноклеточная притворялась умирающей. Притворяясь, она закрывала глаза и видела сквозь закрытые веки мелькание теней и свечение весны, свечение усиливалось с каждым утром. Врач констатировал признаки агонии, но ничего не предпринимал. Ведь его обязанностью было лечить, а не излечивать. Если бы она и в самом деле имела все те симптомы, которые легко симулировала, она бы уже давно умерла.

Ее поместили в небольшую палату с двумя койками и огромным окном из предположительно небьющегося стекла. Ее напарница по палате была тоже из умирающих и тоже не спешила умирать, а лишь стонала и плакала по ночам, иногда выла, как майская кошка, а под утро, случалось, говорила вполне разумно.

Одноклеточная стала иначе относиться к людям. Сейчас каждый взрослый разумный человек, который встречался ей, по своему уму был трехлетним ребенком и, как трехлетного ребенка, его ничего не стоило отвлечь или обмануть. Или наказать, если нужно. Ее пугало лишь одно – она перестала чувствовать жалость к людям. Обладая почти беспредельной по сравнению с ними силой, она была способна эту силу использовать – для любой, даже самой бесчеловечной цели. Человечность и бесчеловечность значили для нее теперь так же мало, как обезьянность или безрыбность – она перестала чувствовать себя человеком. Иногда она ощущала беспричинные приступы ярости и с трудом сдерживала себя, понимая, что это один из главных симптомов и только, – в такие минуты она выходила в коридор и с ледяной вежливостью обращалась к расслабленным или устремленным больным. Расслабленные отвечали булькающими звуками, а устремленные пробегали мимо. Ей удавалось контролировать себя.

Она часто размышляла о добре и зле, с некоторой грустью, напоминающей ностальгию, потому что эти понятия стали для нее отвлеченнее алгебраических формул.

Утром первого апреля она проснулась свежей и отдохнувшей. Ей хотелось действовать и она решила начать сегодня, сейчас, потому что это самое лучшее в жизни – делать то, что хочешь, хотеть того, что делаешь, не задумываться, почему ты хочешь именно это, а не другое.

Светлело. В самом центре квадрата огромного окна из серо-синей невидимости изредка выглядывала почти полная луна – будто призрак, спешащий обрасти плотью и задержаться в дорогом его сердцу мире, – и сразу же исчезала. По небу плыли неплотные облака.