Карнавал

– Посмотри вокруг, – сказал Мафусаил.

Вокруг была огромная, но разреженная толпа. Толпа на глазах сгущалась, люди сбивались в сгустки, выходили на аллею и снова уходили куда-то. Ночь уже не казалась пустой.

– Они были здесь все время? – спросила Одноклеточная. – Мне кажется, что они просто возникли из темноты.

– Не только возникли, но в ней остались. Нет, их время начинается только сейчас.

– Кто это?

– Отгадай сама, – сказал Мафусаил.

– Хорошо. Это мужчины, значит, они собираются заняться мужским делом. Если толпа однополая, она способна лишь на пьянство, грабеж и убийства. Еще на разврат, но для этого не нужна такая большая толпа. Однополая толпа – всегда мужская или состоит из героических мужеподобных женщин. Эти люди будут заниматься тем, что требует силы.

– Правильно.

– Они не обращают на нас внимания. Кажется, если бы я была одна и заговорила с кем-нибудь из них, он бы меня не тронул. Они не жалят, наверное, они как роящиеся пчелы.

Мафусаил остановил мужчину, проходящего мимо, взяв его за рукав. Мужчина отпрыгнул назад и поспешно поднял руку с цепью. Его поза выглядела очень смешно.

– Ты видишь, – сказал Мафусаил, – если их трогать, то они все же могут ужалить. Но это сейчас, пока они не слились в рой.

Мужчина подозрительно осматривал их.

– Мне кажется, он что-то ищет? – спросила Одноклеточная.

– Он ищет метку и не может понять, – сказал Мафусаил, – не может понять, чужие мы или свои. Для него знак важнее человека. А мы сами по себе, на нас нет меток.

– А если бы мы были чужими?

– Он бы набросился, ужалил и погиб.

Мужчина продолжал стоять все в той же смешной позе. Рука с цепью устала и начала опускаться.

– Ты идешь, вот и иди, – сказал мужчина и снова приподнял руку, – идешь, так иди.

Мафусаил остался стоять и мужчина ушел сам.

– А какой знак он мог искать на нас? – спросила Одноклеточная.

– Что-нибудь очень простое, но обязательно символ. Крест или звезду.

– Почему крест или звезду?

– Потому что это значки, которые легче всего изобразить. А значит, самая древняя символика. Она у нас в крови.

– Почему обязательно символ?

– Любой символ – это тотем, до неузнаваемости высохший в пустыне тысячелетий. Людям кажется, что от него веет мудростью, древностью и глубиной, но на самом деле он всего лишь вдохновляет на звериные поступки. Особенно толпу, но очень редко – Человека.

– Фрейд этого не понял, – сказала Одноклеточная.

– Фрейд?

– Да, он писал, что в современной жизни еще остается очень много табу, но найти пример тотема почти невозможно.

– Я никогда не читал Фрейда – сказал Мафусаил, – но он действительно неправ. Любое знамя или значок – уже тотем.

Аллея заканчивалась у стадиона; за стадионом была невидимая Четырнадцатая Авеню, ведущая к центру. Все люди двигались в одном направлении.

– Они идут к стадиону? – спросила Одноклеточная.

– Да.

– Почему я раньше не замечала, что эта аллея идет чуть вниз?

– Просто человеческие реки всегда текут вниз. Аллея здесь не при чем.

– Ты прав, – сказала Одноклеточная, – всегда вниз. И чем стремительнее течение, тем круче спуск. Что бы ни говорили идеологи, историки или пророки. Посмотрим?

– Посмотрим.

Они подошли к стадиону и взобрались на решетчатую трибуну. Отсюда они могли видеть все. На поле собиралась толпа. Тишина усиливала значительность сцены.

– Смотри, – сказала Одноклеточная, – они ведут себя так, будто управляемы единым разумом. Никто не говорит, но все движутся согласованно. Ты помнишь Листа?

– Еще бы.

– Он говорил, что мы живем в протерозое, в то время, когда стали появляться первые многоклеточные. Что люди начинают объединяться в несколько сверхсуществ. Мне кажется, что он был прав. Вот на наших глазах вырастает многоклеточная пиявка.

– Точнее, две. Они будут сражаться за место в своей теплой луже. И каждая действительно движется как единый организм. Я согласен с Листом. Вся молодежная культура направлена на усреднение и объединение людей, на превращение их в толпу. Даже модой на темные очки мы обязаны не солнцу.

– А чему? – боязни собственного взгляда?

– Скорее, нежеланию быть собой – и желанию быть частью сообщества подобных себе. Наша эпоха – эпоха безликости и сообществ.

– А как же мода?

– Любая мода – это желание подражать кому-то. А что касается эпохи, то она проявляет себя во всем.

– Например?

– Например, в начертании знаков. Вспомни самоуверенную угловатость египетских иероглифов, мягкие изгибы греческих букв, средневековую жестокость готического шрифта – и восторженную безликость наших газетных полос.

– Эти люди будут убивать друг друга? – спросила Одноклеточная. – Но как же мораль? Как же заповедь «не убий»?

– Все относительно, – ответил Мафусаил, – если бы пуля могла создать свою мораль, то главной заповедью было бы «убий». Мораль пиявки ничуть не лучше.

– Я боюсь себя, – сказала Одноклеточная. – Мне нравится видеть все это. Мне хочется, чтобы они убивали друг друга. Только что я вполне могла убить старушку, которая желала мне добра. С тобой происходит то же?

– Нет. Я уже преодолел это. Придет минута, когда тебя перестанет радовать зло. Зло – это примитивный инстинкт многоклеточного.

– Разве?

– Конечно. Вспомни, что сообщения о наводнениях, катастрофах, смерчах и землетрясениях всегда радуют. Если бы это было не так, все журналисты бы умерли от голода. Люди не признаются себе в этом, но подсознательно они желают, чтобы жертв было больше.

– Не всегда.

– Всегда, если только катастрофа не касается твоего собственного сверхорганизма. Например, партии или нации. Правильно?

– Да.

– Это один из уровней борьбы за выживание, естественный отбор.

– Я недавно думала об этом, – сказала Одноклеточная, – и я не поняла, что заставляет стремиться к свету отдельного человека.

– Может быть, естественное сотрудничество? – сказал Мафусаил. – Нам ведь хорошо вместе.

Толпа у их ног уже оформилась и разделилась на две хорошо различимые части. Никто из людей, движущихся внизу, не произнес ни слова.

– И все равно мне страшно за себя, – сказала Одноклеточная, – во мне не осталось ничего своего. Во мне исчезла совесть, а осталась ненависть. И я не знаю, что мне с этим делать.