Картахена

– Может, еще ветчины? – Маркус постучал пальцем по пустой тарелке, но старик его не услышал. Глаза у него стали желтыми, будто переспелый крыжовник, пегие брови заломились домиком.

– Потом до меня дошло, что у моего сына тоже мог быть сын. Скандал-то в доме Диакопи случился из-за распухшего служанкиного пуза. Только вот почему о ребенке никто ничего не слышал? После похорон Луки я долго не мог найти себе места, слонялся вокруг церкви и в конце концов решился и зашел к приходскому священнику. Я спросил его прямо, как мужчина мужчину: было ли такое дело, что он присутствовал на крестинах в «Бриатико»?

– И что он ответил?

– Что его там не было. Крестины были православные! Падре только что получил приход, почти никого в округе не знал и был удивлен, когда его позвали в поместье и попросили быть свидетелем. Разумеется, он отказался. Ясно, что они делали все тайно и не хотели лишнего шума, но позвать падре на крестины внебрачного младенца – такое только Стефания могла придумать.

– Значит, у вас есть внук? – Маркус почувствовал знакомую щекотку в пальцах и принялся растирать правую руку левой. – И как его зовут?

– Церковных записей не осталось, ведь крестины состоялись в домашней часовне. Где же мне искать теперь этого греческого попа? И где искать англичанку? Одни говорят, она поссорилась со Стефанией и увезла младенца за океан, другие – что Лука и англичанка сошлись и долго жили в Картахене, пока он не надумал вернуться домой. В деревне много чего болтают, но верить никому нельзя.

– Что же теперь? – Маркус сам отвинтил пробку у принесенной бутылки.

– А теперь я устал, – сказал Пеникелла неожиданно спокойно. – Я мертв, будто бесплодный склон Везувия, на котором вызревает только виноград, поэтому я и пью это вино, в нем полно адского пламени. Когда ты купишь мне ведро краски, которое проспорил, я напишу на борту название лодки: красным по белому, ровными такими буквами. А потом я отправлюсь в Картахену и встречусь там со своим внуком. Я узнаю его по ямочке на подбородке, такая была у моего отца – будто карандашиком ткнули.

– А если это вовсе не Картахена? Они же могли сто раз переехать.

– Начнем с нее, а там посмотрим. Моя жизнь в этом порту не приносит мне радости. А Картахена, в отличие от всего остального, имеет смысл.

– Когда вы собираетесь отчалить? – В голове у Маркуса шумело. Старик сидел, подперев подбородок руками, и казался намного моложе, чем в то утро, когда Маркус встретил его впервые. Как будто время пошло для него вспять с той минуты, как он отхлебнул вина, пахнущего пеплом и дикими травами. Его речь становилась все более невнятной, некоторых слов Маркус даже не смог разобрать.

– Осталось подождать совсем немного, и мы отправимся в путешествие. Приходи, я покажу тебе новую раму для доджера и солнечную батарею. Сто тридцать ватт! Не хватает только мотора, его еще поставить надо. Красавец! На него ушло сто сорок оливковых стволов, стройных и корявых, всяких разных, и одно миндальное дерево.

– Дерево? – переспросил Маркус, но ответить было уже некому: старик поставил стакан на столешницу, уронил голову на руки и заснул.

FLAUTISTA_LIBICO

Кровь, стекающая по рубашке Аверичи, не пробудила во мне отвращения, она была какой-то театральной, особенно в синем свете солнечной лампы. Не было никаких сомнений в том, что вкусом она напоминает вишневый сироп.

Будь у меня время, можно было бы постоять там подольше: тишина была свежа, луна полна, а убитый казался молодым и красивым (смерть его любила, как некоторых любит кинокамера). Беседку освещала только солнечная лампа в виде шахматной ладьи, с трудом набирающая электричество в парковой чащобе. На эту лампу и приплелся тот парень, выпорхнул из темноты. Будто жужелица на уличный фонарь.

Моя комната в интернате выходила прямо на такой фонарь, куцые занавески не спасали, и спать было противно, фонарь торчал напротив моей кровати (будто лампа на допросе). Зато можно было сесть на подоконник и смотреть на живность, вьющуюся вокруг него: цикады, поденки, бражники и даже, однажды, муравьиный лев.

Убийство было задумано безупречно, я и теперь так думаю, хотя мои планы были нарушены и все пошло не так с самого начала. Мне казалось, что записка Бранки, найденная у мертвеца, может стать уликой против капитана, ведь в ней говорилось, что в беседке у них свидание. Это было глупо, но в тот вечер моя способность мыслить была утеряна, будто мне в лицо неожиданно ледяной водой плеснули (угли моего гнева зашипели и подернулись сизой пеленой).

Кто мог знать, что Ли Сопра проторчал всю ночь на репетиции и вырастил себе алиби размером с капустный кочан. В этой богадельне все смотрят сквозь меня: мое тело прозрачно, словно крыло стеклянницы, мой голос тише травы. Поэтому на веселые посиделки с «Пигмалионом» меня даже намеком не позвали.

Теперь-то мне ясно, что затея была обречена. По плану мне нужно было выстрелить, бежать из парка стремглав, пробраться в комнату капитана и засунуть оружие в такое место, где полиция найдет его быстро и без хлопот. Поначалу все шло как нельзя лучше, а потом покатилось к чертям собачьим. На месте моего преступления собралось столько народу, что хоть в пятнашки играй. Выстрелил кто-то другой. Марку забрал кто-то третий. А мне оставалось только счищать кровь с ботинка пучком травы.

Как бы там ни было, но увидеть Аверичи мертвым было делом желанным и усладительным. Что касается мальчишки, вылетевшего из темноты, будто обезумевший бражник, то найти его оказалось непросто. Хотя в деревне не так уж много высоких и наголо бритых парней. Он как сквозь землю провалился, этот грабитель мертвецов. А спрашивать у людей было бы неразумно. В отличие от здешней обслуги, деревенские меня хорошо замечают.

Ладно, мне повезло, и записку не нашли. Как и мою беретту, подброшенную в карман капитанского верблюжьего пальто, пахнущего шариками от моли. На мой анонимный звонок в полицию (нет, на два звонка!) никто не обратил внимания. Карабинеры сказали мне, что пора уже успокоиться и не морочить полиции голову. Что, черт подери, они имели в виду?

Садовник

Количество красивых женщин должно быть постоянным, чтобы земля продолжала вертеться. Женщины стареют и умирают, но появляются новые и поддерживают скорость и ритм вращения. Я смотрю на Петру из окна библиотеки и понимаю ее красоту, горькую и свежую, как стручок зеленого перца, но она, красота эта, не трогает меня совершенно, как если бы я смотрел через мутное слюдяное окошко.

Между тем Петра подходит этому отелю примерно так же, как императорская лодка – мосту Нефритового Пояса на китайском озере Куньминху. Арка моста была вырезана так, чтобы лодка-дракон спокойно под ней проходила. «Бриатико» заточен под Петру, хотя об этом никто не подозревает. Какая жалость, что я не могу любить ее. Я знаю об этом с тех пор, как девятнадцатого апреля в «Бриатико» наступил конец света.

Вот она бежит по аллее с пачкой бумажных полотенец, мелкий гравий летит из-под ее туфель, я знаю, что они натирают ей ноги, она всегда спешит, ее маленькое тело набито минутами, как маковая головка зернышками. В ней нет ничего, что способно отвратить мужчину от женщины, но в тот вечер мне будто бритвой по глазам полоснули.

Конец света наступил в восемь, с театральной точностью, иначе его бы сразу не заметили. Фонари в парке включают в половине восьмого, так что они горели всего полчаса, а после все разом погасли, и «Бриатико» погрузился во тьму. В коридорах стало тихо, старики боялись выходить, чтобы не споткнуться, а сестры и обслуга носились по служебному этажу в поисках свечей и спичек. Удивительно, сколько в электричестве жизненной силы – стало не просто темно и холодно, оттого, что вырубились всякие там плиты и радиаторы, стало скучно, тревожно и как-то бестолково.