Катарина, павлин и иезуит

За годы, прожитые им в люблянском коллегиуме, случилось всего два достойных упоминания события. О первом осталась короткая запись в той же самой хронике, в которой сообщалось о его прибытии; в мае тысяча семьсот семьдесят первого года автор хроники записал: «Сегодня утром професс Дизма заметил, что у тела Франциска Ксаверия, лежащего в алтаре, не хватает правой руки. Она отрезана по локоть, и нет ни малейшего намека на то, кто мог это сделать и где может находиться рука». – Это было все, что сообщил летописец, добавь он всего лишь одну фразу, в которой было бы сказано, что это событие очень сильно взволновало коллегиум, он хотя быприблизительно описал, какое смятение вызвало это происшествие. Всех профессов, коадъюторов и братьев, а также служащих коллегиума, от работников до поваров, портных, бондарей и кучеров, этот случай потряс до глубины души. Люди собирались группками, требовали расследования, речь шла о богохульстве, было понятно, что оно стало для Дома большим несчастьем, все начали подозревать друг друга, супериор запретил братьям покидать здание коллегиума, чтобы новость не распространилась в городе и окрестностях до окончания расследования. Правда, могло случиться и так, что разнесся бы слух о чуде, в конце концов, многие в Доме подумали о нем: все знали, что на теле святого, нашедшего упокоение в Гоа, в далекой Азии, тоже не хватает отсеченной до локтя руки. По повелению Клавдия Аксавивы, генерала ордена, сто пятьдесят лет назад у мощей Франциска Ксаверия отрезали часть руки и перенесли ее в Рим, поскольку невозможно было воздавать почести святому на таком далеком расстоянии, не имея в распоряжении хотя бы частицы его нетленного тела; в Риме по этому случаю воздвигли большой алтарь, в котором хранится реликвия. И если рука исчезла и у статуи в Любляне, разве это не является чудом в его чистейшем виде? Если бы этот слух разнесся по городу, никто не смог бы остановить толпы верующих, которые поспешили бы в придел со всех сторон и начали отдавать почести статуе, у которой исчезла рука, так же, как она исчезла у святого в Азии, – в люблянском коллегиуме появилось бы чудо, якобы чудо, а вслед за ним – комиссии из Рима и Вены, визиты епископов и кардиналов; неподходящее было время для того, чтобы орден мог позволить себе такое сомнительное чудо, для ордена наступили плохие времена, многие европейские правители требовали его ликвидации. Именно поэтому всем было запрещено покидать территорию коллегиума; началось строжайшее расследование. На него не потребовалось ни длительного времени, ни значительных усилий. Расследование начали с коадъютора Симона Ловренца, который убирал алтарь, и на нем же и закончили. Руку нашли спрятанной под его постелью, точнее, под брошенным на пол одеялом, на котором он спал. Разумеется, захотели выяснить, зачем он это сделал, почему отрезал, точнее, отпилил Франциску руку по локоть. – Для достоверности, – ответил он. Похоже, что с головой у него, действительно, было не все в порядке. Вначале решили немедленно выгнать его из коллегиума, на этот раз не по его просьбе, а по решению супериора. Но затем победила более разумная мысль: кому это нужно, чтобы он ходил по округе и рассказывал, почему его выгнали? Вред от этого будет еще больший, чем от его проступка. Время было такое, что орден и этого не мог себе позволить. Кольцо вокруг него сузилось, не только в заморских странах, не только в Португалии и во Франции, но и здесь, в Австрии и Крайне, оно было все уже и уже, ордену не хватало воздуха.

О втором событии в хронике не упоминается, о нем не осталось ни одной записи. А откуда ей было взяться, если при этом не присутствовало ни единого свидетеля, не было произнесено ни одного слова? Оно было отмечено только биением двух сердец, которые когда-то любили друг друга, наверное, это тоже где-нибудь отмечено, по крайней мере, теми ангелами, что слышат каждый удар сердца, полный волнения, от него распространяется тепло, при котором они хорошо себя чувствуют. Это случилось сияющим летним утром, солнечные лучи потоками падали на серафима и херувима, на Европу и Африку, а также на статую лежащего Франциска со вновь приделанной рукой. Симон Ловренц мыл пол в приделе, когда двери церкви открылись, он отступил во тьму – он привык так поступать, когда в придел заходили посетители; он юркнул в темный угол, словно тень, словно паук, ему не хотелось иметь что-либо общее с людьми из внешнего мира. В проходе церковного нефа показалась женщина, он в тот же миг узнал эту походку, он помнил ее со времен тех давних странствий, помнил движения этого тела; рядом с женщиной шла тоненькая, хрупкая девочка, она все время что-то говорила милым, пытливым голосом; когда они подошли к приделу, девочка замолчала. Казалось, ее поразила лежащая в алтаре статуя. Катарина перекрестилась, губы ее быстро зашевелились, девочка показала на херувима: это ангел? – Да, – тихо ответила Катарина, – это большой ангел. – Так это ангел-хранитель? – Симон знал, что она когда-нибудь придет, он рассказывал ей об этом приделе, где когда-то стоял он, молодой послушник, бывший турьякский крестьянин, мечтавший холодным зимним утром о теплом китайском береге, на который никогда не ступал Ксаверий, но когда-нибудь ступит он, Симон, наверняка ступит. Так он думал тогда. Она была красива, по крайней мере, так ему показалось, хотя на самом деле ее лицо было огрубевшим и усталым, к тому же и несколько постаревшим; и хотя не были видны ее темно-каштановые, длинные, здоровые, блестящие волосы – они были спрятаны под платком, – он все равно угадывал их, чувствовал их красоту, ах, много лет прошло, сколько? десять? или больше? А когда он из темноты смотрел на ее лицо, освещенное потоком солнца, она казалась ему красивой, ах, как святая Агнес, так случается, когда человека освещает воспоминание о прошлой любви. Он знал, что она пришла из-за него, когда-нибудь она должна была прийти, она еще раз должна была пройти с ним по дальней красной сказочной земле под шумящими водопадами, по земле, о которой онрассказывал, когда они лежали под звездным небом, а еще они должны были пройти по тем краям, по которым действительно вместе странствовали, пешком или на муле, который достался им после наводнения… в ту давнюю весну между морозником и первоцветами; он знал, что она в этот момент вспоминает то же самое, а что другое ей вспоминать? Девочка с ясными глазами напомнила ему маленькую Тересу, хотя он и не желал ее вспоминать, потому что в его сердце не осталось места пи для одного воспоминания, но если бы он был повнимательнее, он мог бы увидеть на лице девочки, протягивавшей руки к черной скульптуре Африки, когда-то знакомые ему черты молодого послушника, сына турьякского крестьянина из Запотока, того, кого он больше не вспоминал, потому что ему было приказано его забыть, потому что он сам этого хотел: позабыть обо всем. И только сердце, которое бурно билось во тьме, хотело убедить его, что эта женщина близка ему, что она была ему близка, ближе всего на свете, ближе, чем Ксаверий или орден, ближе, чем он когда-нибудь был близок самому себе.

Вскоре после этого события, не отмеченного в хронике коллегиума иезуитов, однако лишившего сна вечного послушника Симона Ловренца, столь долго мучившегося бессонницей после встречи возле Шентпетера с той женщиной с затуманенными глазами, – через некоторое время после этого, осенью тысяча семьсот семьдесят третьего года, для иезуитов Крайны и всего мира наступил конец света. Двадцать девятого сентября в девять часов утра в люблянский коллегиум пришли три комиссара, писарь и счетовод, а с ними вместе и новый настоятель церкви святого Иакова, мирской духовник Роде. Ректору поручили собрать всех членов ордена иезуитов. Комиссар, генеральный викарий Карл фон Пеер, в краткой речи сообщил им, что папа Клемент XIV в силу очень важных причин запрещает любую деятельность ордена иезуитов и распускает его. После этого нотариус Маронич прочитал буллу «Dominus ас Redemptor», [152] в которой Папа сообщал о том, что «по зрелому размышлению, по твердому убеждению и исходя из полноты апостольской силы он ликвидирует вышеуказанный орден, запрещает его деятельность, упраздняет и аннулирует его».

152

Dominus et Redemptor (лат.) – Господь и Искупитель.

Симон Ловренц пошел в свою келью, лег на пол и попытался заснуть, ночью он спал очень мало, поэтому надеялся, что уснет сейчас, поспит до обеда, если сегодня будет какой-то обед, сегодня в меню были предусмотрены перловая каша, затем телячий гуляш, клецки с печенкой, кружка вина и хлеб. Он слушал доносившиеся из коридоров и со двора взволнованные голоса ученых профессов, математиков и грамматистов, законоучителей и префектов, слушал поваров и дворников, портных и кучеров, работников, конюхов и фельдшеров – вавилон голосов, слов, вопросов, оборванных на полуслове фраз всех тех, для кого рухнул их привычный мир, только вот что еще можно в нем разрушить, задушить, упразднить и аннулировать? В конце концов, такие сцены он когда-то, где-то далеко уже видел и слышал. Но заснуть он все равно не смог, как заснешь в такой заварухе? В полдень он пошел посмотреть, как обстоят дела с обедом, разумеется, никто этим не занимался, кто может думать об обеде, когда рушится мир, неужели повар будет заботиться о клецках с печенкой, если завтра ему, может быть, придется довольствоваться рисовой похлебкой для бедняков. В кухне царил беспорядок, Симон взял немного хлеба и вернулся в свою комнату. Он думал: как хорошо тому отшельнику в зальцбургских горах, на которого приходят глазеть козы, когда он звонит в свой колокольчик. Ему не надо заботиться о том, что станется с математикой и грамматикой, с Индиями и Азией, с политикой и гомилетикой, с буллой и другими посланиями Папы, пенсией и Россией, куда отправятся некоторые обитатели этого дома, для которого география – полет птиц. Он слушал доносившиеся из церкви громкие молитвы и пение – не всех, однако, охватило отчаяние. Пение понемногу усыпляло его; когда он представил себе, где они поют, то на мгновение вспомнил девочку, которая с месяц назад приходила с матерью в церковь. Потом он заснул. Среди ночи в полусне услышал какой-то странный звук: токо-токо-тук. – Боже мой, – подумал он, – это ходит Ксаверий. Нет, – возразил он сам себе, – нет, у него нет руки, а короткая нога у Игнатия, он ухаживает за больными. – Утром Симон затолкал в сумку свою одежду, хлеб и бутылку вина, сложил сутану и оставил ее возле порога, подумал, что надо бы еще раз заглянуть в придел Франциска Ксаверия, но время было такое раннее, а сентябрьское утро – такое свежее, что он решительно шагнул на улицу; вскоре он уже был на Барье, [153] – а где же, собственно говоря, эта Добрава? – подумал он. – Я ведь еще ни разу там не был. – Он шел по узкой тропинке между болотами, по этой дороге он когда-то пришел в Любляну. Через каких-то два часа он уже был в Высоком, остановился возле церкви святого Николая и стал рассматривать фигуру женщины, о которой рассказывала ему Катарина, нагой женщины, чьи ноги обвивает огромный красный язык. Потом он спустился по крутому откосу в темное и влажное ущелье и зашагал к деревне, которую уже давно забыл, к Запотоку, а потом ему надо будет спуститься еще ниже и продолжить путь дальше.

153

Барье – болотистая местность, окружающая Любляну.

Драго Янчар и его роман «Катарина, павлин и иезуит»

Прозаик, драматург и эссеист Драго Янчар по единодушному признанию литературоведов и критиков является центральной личностью современной словенской литературы, классиком, чьи произведения широко известны не только на родине, но и далеко за ее пределами. Он самый переводимый словенский автор. Так, например, его роман «Галерник» издавался в одиннадцати странах. На русском языке он был опубликован издательством «Радуга» в 1982 году, а в 1990 году в том же издательстве вышел роман «Северное сияние». И вот теперь, двадцать лет спустя, на этот раз в Санкт-Петербурге, выходит роман «Катарина, павлин и иезуит», знаменующий возвращение Янчара к русскому читателю.

Родился писатель в 1948 году во втором по величине словенском городе – Мариборе. В конце 60-х учился в высшей юридической школе при мариборском университете, являлся редактором студенческой газеты «Кафедра». Это были нелегкие времена, именно тогда в Югославии разразился первый масштабный общественно-политический кризис. Его причиной стали массовые студенческие волнения 1968 году, поддержанные значительной частью интеллигенции, выступившей против диктата коммунистической партии. Напуганное этими выступлениями югославское руководство было вынуждено сбросить маску партийного либерализма и установить в стране весьма жесткий режим. Позже 70-е годы получат в Словении название «свинцовых». В 1974 году Д. Янчар, работавший после окончания университета в мариборе кой газете «Вечер», был обвинен во враждебной пропаганде и осужден на год заключения в тюрьме строго режима.

Хотя этот срок впоследствии был сокращен до трех месяцев, судебный процесс и тюремный опыт во многом определили духовное развитие писателя, темы и идеи многих его произведений. Отслужив в армии, Янчар три года был «свободным художником», затем стал сотрудником киностудии «Виба-фильм» (В 1979–1980 годах).

В 1982 г. был одним из учредителей журнала «Нова ревия», сыгравшего важную роль в развитии словенского инакомыслия. С 1981 года его деятельность связана с издательством «Словенска матица», где он был вначале секретарем, затем редактором и главным редактором, которым является и сейчас.

В 1987–1991 годах писатель возглавлял словенский ПЕН-клуб.

За свою литературную деятельность Д. Янчар награжден рядом важнейших национальных премий, среди них – премия Фонда имени величайшего словенского поэта Ф. Прешерна (1979), премия Ф. Прешерна (1993).

Лауреат европейской премии за короткую прозу (1994) и премии им. Гердера (2003), а также премии Жана Амери (2007); действительный член Словенской Академии Наук и Искусств.

Первая книга Янчара – сборник рассказов «Паломничество господина Хоужвички» (1971) – также, как и его последующее творчество несет на себе печать увлечения философией и художественной практикой французского экзистенциализма. Писатель изображает героев, пытающихся найти свое место в окружающем их жестоком, абсурдном мире. Защищая свободу личности, они вступают в противоборство с диктатом власти, использующей аппарат насилия и принуждения.

Более масштабно эти проблемы рассматриваются в первом романе писателя – «Тридцать пять градусов» (1974). В нем Янчар описывает события, связанные с политическими преследованиями редакторов студенческой газеты, выступающей против существующего режима. Изображая противоборство студентов и представителей правоохранительных органов, Янчар показывает, что в этом столкновении обе стороны теряют здравый смысл. Напрасной оказывается надежда на то, что «дождь охладит горячие головы», что конфликт удастся урегулировать мирным путем, – вместо долгожданного дождя прольется кровь.

Герой-бунтовщик, личность, не подчиняющаяся диктату власти и общества, в центре первого исторического романа писателя «Галерник» (1978). Действие романа развертывается в XVII в., в период разгула католической контрреформации, когда «специальные» религиозные комиссии выносили беспощадный смертный приговор всем еретикам и лицам, подозреваемым в ведьмовстве. Йохан Отт, главный герой романа, – незаурядный человек, перепробовавший немало занятий, исколесивший все европейские страны, вкусивший и земных благ, и земных тягот (худшая из них – участь галерника), приходит к осознанию того, что в каждом человеке живет его собственная свобода, которой никто и ничто не может его лишить. Писатель показывает человека, беспомощного перед абсурдом бытия и смертью, однако сильного и мужественного в борьбе с ними. Чума, от которой погибает Отт, становится аллегорией, которую можно истолковать и в конкретно-историческом, и в более широком плане (чума как трагический удел человеческого существования). Даже такой сильный и духовно несгибаемый человек, как Отт, не может освободиться от власти истории и от власти судьбы.

«Неладное творилось с Йоханом Оттом ‹…› Заблудился он, и мирская посюсторонняя преисподняя поглотила его, без передышки гнала его по пути темной судьбы. Что его мучило? Куда влекло? Зачем он пытался уклониться, зачем бежал в сторону – к ободу, ведь колесо судьбы все равно швырнет его к своей оси, в самый центр событий. Один идет, сам свою судьбу кроить хочет. Почему бы не примкнуть ему, не присоединиться к богу или дьяволу с их наместниками на этой земле?»

Бунтовщики, подобные Йохану Отту, в 80-е годы становятся главными героями лучших янчаровских драм. В пьесе «Диссидент Арнож» (1982) изображен жизненный путь первого словенского социалиста-утописта Андрея Смолникара (1795–1869), ставшего прототипом главного героя Арножа. Из-за своих прогрессивных идейных взглядов Арнож вынужден покинуть родину, но и в Новом Свете он не находит понимания и успеха, радикализм приводит его к конфликту с американскими властями. Вождь словенских протестантов – «еретик», с точки зрения католической церкви, – зачинатель словенского языка и словенской письменности. Примож Трубар (1508–1586) – главный герой ТВ-драмы «Триптих о Трубаре» (1986). И, наконец, самый яркий образ из этой когорты еретиков, бунтовщиков и диссидентов – Симон Вебер из драмы «Большой блестящий вальс» (1985). Это сорокалетний историк, изучающий польское восстание 1830 года и судьбу одного из его участников, Северина Дрохойовского. После поражения восстания Дрохойовский, вынужденный эмигрировать из Польши, скитался по разным странам, пока судьба не забросила его в Словению. Измученный, потерявший от голода силы Дрохойовский, пытаясь перескочить через канаву, сломал ногу. «Целый день, – рассказывает Вебер, – бесчеловечные путники равнодушно проходили мимо него, стонущего от боли, неподвижно лежащего в канаве. Ни один не обратил на него внимания, не взял с собой». А когда Дрохойовского наконец все-таки привезли в больницу, сломанная нога оказалась в таком плачевном состоянии, что ее – по предположению Вебера – должны были бы ампутировать. Пытаясь узнать о дальнейшей судьбе Дрохойовского, Симон все больше внимания уделяет розыску документов о нем, размышлениям о его участи. Чувство симпатии к польского повстанцу крепнет, этот человек становится для Вебера его alter ego.