Катастрофа

А я, грешная душа, и впрямь радовалась. Всю душу вымотал. Ну да хватит лясы точить, вы свое получили, а я, спасибочко вам, как в раю ангельском. Пошла я, а вы держитесь по той аллее, и она приведет вас прямиком в гостиницу.

Она еще раз повернулась к могиле, сплюнула на нее, произнесла ругательное слово и быстро пошла по узорчатой от игры света и теней кладбищенской дорожке к каменным воротам, то высвечиваясь в полосе света, то исчезая в густой тени.

Мой приятель не помня себя добежал до гостиницы, не прилег даже на минуту на постель и с первым светом отправился на вокзал. В его душе был хаос от самых противоречивых чувств: отвращения, сладости, волнения и сожаления, что уже никогда не увидит эту женщину.

Заря разгоралась все сильней, дебаркадер заполнялся отъезжающими, весело давал гудки маневровый паровозик. Вскоре подошел скорый. Он сидел в удобном купе, беседовал со случайным спутником — генералом-артиллеристом, и все случившееся минувшей ночью ему казалось сумасшедшим бредом или сном.

— Вот вам, сударь, и украинская ночь! — закончил Бунин.

Бахрах, потрясенный рассказом, вопрошает:

— Вы так это живо передали… Точно ли, что это было с вашим товарищем, а не с вами самим?

Бунин молчит, долго раскуривая самодельную папироску. Потом нехотя произносит:

— Какой вы нахальный, лев Сиона! Вам расскажи да дай отчет — прямо как в полицейском участке. Какая вам разница, с кем это было. Может, и вовсе ни с кем не было. Вы ведь знаете, что я первостатейный выдумщик. И все свои истории выдумываю.

— Но то, что вы, Иван Алексеевич, мне рассказали, надо лишь записать — и готова потрясающая новелла.

— Вы думаете? А что скажут всякие ханжи, извратившиеся в мысленных пороках, но изображающие из себя святошей? Алданов прислал письмо из Нью-Йорка: цензура опять не пропустила два моих рассказа из цикла «Темные аллеи» — прямо женский монастырь какой-то, а не передовое государство. Нельзя писать про объятия в постели, про любовный экстаз — у американской дуры- цензуры от этого припадки начинаются. А тут — любовь на могиле! «Осквернение последнего прибежища»! Дураки!

Нет, писать об этой мрачной истории не буду.

(Бунин действительно не записал много интересных историй, которые в разные годы поведал, как и эту, «кладбищенскую», супругам Полонским, Алданову, Бахраху, Одоевцевой.)

И, заканчивая разговор, Бунин произнес:

— А вообще-то вслед за Блаженным Августином могу лишь повторить молитву: «Господи, пошли мне целомудрия. Но только не сейчас».

Эта наивная молитва меня всегда умиляет. До чего прекрасна она! Да ведь и я готов молить Бога о «целомудрии», в более глубоком смысле, чем обычно придают этому понятию, только чтобы оно не было ниспослано мне сразу, а когда-нибудь в отдаленном будущем…

3

Вот я сказал о своей ранней влюбленности. Какой-нибудь Фрейд тут же сделал бы научные выводы: универсальным ключом к пониманию всякой индивидуальности служат сексуальные переживания раннего детства. Наверное, так оно и есть.

Но сколь помню себя, моя душа постоянно была чем-то увлечена. Я уже говорил, что память у меня самая ранняя, чуть не с двух-трехлетнего возраста помню свою жизнь едва ли не день за днем. Все на меня действовало остро — запах скошенной травы, песня в поле, таинственные лощины за хутором, легенда о каком- то беглом солдате, голодном и несчастном, скрывающемся в наших хлебах.

Помню, как поразил мое воображение ворон, все время прилетавший к нам на ограду.

— Он ведь, возможно, жил еще при Иване Грозном, — сказала мать. — Вороны по триста лет живут.

Когда мне было лет девять, года за два до поступления в гимназию, я испытал еще одну страсть — к Житиям святых. Я постоянно молился и постился. Даже мать опасалась:

— Как бы наш Иван в монастырь не ушел!

И даже в Ельце, когда стал гимназистом, я с упоением отдавался молитвам, посещениям церкви, печали всенощных бдений.

Конечно, детские впечатления влияют на всю нашу взрослую жизнь… Кто в детстве негодяй — наушничает, подворовывает, издевается над слабыми и животными, такой и взрослым будет подонком, — Бунин убежденно тряхнул головой.

И, рассмеявшись, добавил:

— Вот хотел бы представить себе маленьким Мережковского и Гиппиус! Первый все время подлизывался к учителям, подхалимничал и клянчил оценки. А Зинаида, обладая литературным даром, с первого класса гимназии награждала одноклассников обидными прозвищами, а на учителей тайком писала злобные эпиграммы.

МОСКВА ЗЛАТОГЛАВАЯ

1

— Какой ты все-таки ругатель! — не выдержала Вера Николаевна, когда Бунин в очередной раз обрушился на каких-то декадентов. — Ты вот Горького тоже теперь не одобряешь, а когда-то ему «Листопад» посвятил!

Иван Алексеевич с недоумением и некоторым любопытством воззрился на супругу. Бахраху, который случился при сем диспуте, даже показалось, что Иван Алексеевич пробормотал одну из своих — весьма многочисленных! — пословиц:

— Умница, как попова курица!

Если он действительно произнес такие слова, то это было не совсем вежливо. Но ведь и Вера Николаевна с точки зрения «высшего этикета», с незапамятных времен установившегося в бунинском доме, тоже была излишне смела.

Во всяком случае, Иван Алексеевич после этого неожиданного выпада не сразу пришел в себя. Бахрах не без любопытства ждал, чем завершится эта сцена. Тем более что свидетелями колкости Веры Николаевны стали остальные обитатели дома — Галина, Магда и вернувшийся после курса лечения Леонид Зуров.

Но Иван Алексеевич, верный себе, быстро нашелся. Он широко улыбнулся и с чувством поцеловал Вере Николаевне руку.

— Браво, мадам, браво! У вас прекрасная память. И меня можно укорить еще больше: эту поэму я опубликовал у Брюсова, которого позже окрестил «архивариусом».

И, не выходя из шутливо-патетического тона, обвел взглядом домочадцев:

— Братие и сестры! Если из вас есть кто без греха, то по обычаю древних иудеев побейте меня камениями!

Все дружно расхохотались, и обстановка моментально разрядилась.

— Иван Алексеевич, миленький, расскажите нам о Брюсове! — детским простодушным голосом попросила Галина.

— Очень просим! — присоединились к ней Магда и Зуров.

Бунин совсем развеселился:

— Ну, право, вы совсем как малые ребята. Заберутся на полати и просят деда сказку рассказать. Хорошо, расскажу вам, ребята, не сказку, но истинную быль.

Пройдясь по столовой из угла в угол, Бунин начал:

— В девяносто пятом году, когда я считался еще начинающим и только-только обзаводился литературными связями, имя Брюсова, бывшего на три года моложе меня, получило уже некоторый резонанс. Он успел напечатать свой первый лирический сборник, который назвал с изяществом цирюльника «Chef-d' ceuvre» — «Шедевры». Ни больше ни меньше!