Катастрофа
Шрифт:
Мы как-то с Бальмонтом гуляли по Москве, оказались на Трубной площади. Он вдруг вспомнил:
— Боже мой, ведь тут рядом живет юный гений — Валерий Брюсов! Пошли к нему. Познакомимся.
Почему бы и нет, подумалось мне. А вслух я произнес:
— Познакомиться с поэтом, которого критика осыпает площадной бранью, весьма любопытно.
Мы направились к дому его отца, вместе с которым жил молодой, но уже успевший шокировать литературную критику поэт, Отец был солидным купцом, торговал пробкой, а дом оказался хотя и небольшим, но весьма толстостенным двухэтажным особняком с цветочками в горшках, тесно расположившимися
— Жаль, тогда мы оставим Валерию Яковлевичу послание! — вздохнул мой спутник. И он тут же написал несколько слов.
Это было недели за две до нового года, 1896-го. На следующий день Константин Дмитриевич пришел ко мне и показал забавную записку: «Очень буду рад видеть Вас и Бунина, — он настоящий поэт, хотя и не символист». Меня этот покровительственный тон поэта, который только-только начинал и еще ходил в студенческой тужурке, весьма позабавил.
Снова поехали на Цветной бульвар. Снова забор с высокими воротами, лай пса и сам хозяин — молодой человек, широкоскулый, с гостинодворческой физиономией. Говорил, однако, этот гостинодворец весьма изысканно, высокопарно, отрывисто и несколько гнусаво. Настроен поэт был весьма воинственно:
— Наша эпоха — время радикальных, революционных перемен. Старую культуру долой, на свалку истории. Набат уже зовет! Всю старую литературу, воплотившую себя в миллионах томов обветшавшей литературы, — в огонь! На костры! Пример живой перед глазами — как Омар сжег Александрийскую библиотеку.
— И Толстого тоже в костер? — не без ехидства поинтересовался я.
Хозяин на мгновение замешался, но не более. Он горячо, с гимназическим запалом воскликнул:
— Да, в костер!
Потом помедлил и с некоторым вызовом бросил:
— Хотя совсем недавно прочитал его трактат «В чем моя вера». Был умилен. Но это ничего не значит. Принцип превыше всего.
Мне захотелось встать и уйти. Но я пересилил себя, с интересом оглядывая его комнату. Его аккуратность была удивительна. Каждая вещь знала свое место. У Брюсова все было расписано согласно каким-то ему только ведомым правилам, и он непоколебимо следовал собственным уставам и узаконениям.
Не столько ради нужды, сколько ради интереса к хозяину я указал на какую-то книгу и вежливо попросил:
— На несколько дней дадите?
Брюсов блеснул на меня своими раскосыми, как у птицы, черными глазами и с чрезвычайной галантностью резко отчеканил:
— Никогда и никому не даю ни одной из своих книг даже на час!
В конце нашего разговора Брюсов меня ошарашил окончательно. Сделав широкий взмах рукой, словно собирался провозгласить важные мысли на новгородском вече, он произнес:
— Будущая моя книга станет называться «Это — я». Она станет гигантской насмешкой над всем человечеством, и у нее будут многочисленные поклонники, ибо в ней не будет ни одного здравого слова.
— А что же ваши «Шедевры»? — лукаво спросил Бальмонт.
— Они тем и слабы, что они умеренны — слишком поэтичны и для публики, и для господ критиков. И они слишком просты для символистов. Какой я был глупец, что вздумал писать серьезно.
— Да, вас ждет великое будущее! — стараясь сдержать смех, произнес
Бальмонт.Брюсов воспринял это вполне серьезно. Он согласно кивнул головой.
Иван Алексеевич обвел взглядом домочадцев, внимавших каждому его слову, и улыбнулся:
— Может, хватит разговоров? Не пора ли нам попить чайку? Если нет сала, будем гонять воду.
Когда Вера Николаевна с помощью Галины разлила по чашкам напиток, заменявший по причине военного времени чай, Иван Алексеевич, вдруг что-то вспомнив, рассмеялся. Потом произнес:
— Самое веселое, что все эти «ценные» мысли Валерия Яковлевича, как и запись о том, что мы с Бальмонтом заходили к нему, я нашел в его «Дневниках», вышедших в Москве в двадцать седьмом году. Забавная книжечка. Меня он в дневниках поминает неоднократно. В частности, Брюсов приводит наши споры о стихах. Я говорил, что нельзя сказать «зверь возникает». Брюсов доказывал мне обратное, и он писал обо мне: «Бунин из лучших для меня петербургских фигур, он — поэт, хотя и немудреный». Сам-то он, конечно, мудрец, истинный Соломон.
— Иван Алексеевич, а как все-таки Брюсов издал вашу книгу! — вставил Зуров. — Я этот сборник видел в Тургеневской библиотеке, на мой взгляд, он очень удачен.
— Действительно, Брюсов издал мой «Листопад» очень добротно: на отличной бумаге, текст отпечатали хорошими шрифтами, с изящной обложкой, хотя надписи на нем сделали чуть ли не церковно-славянскими письменами. Сборник вышел в 1901 году. Это был период нашего наибольшего сближения. Уже года два как мы интенсивно переписывались, едва не стали закадычными друзьями.
Но Бог меня миловал. Вся эта символическая дребедень, в которой Брюсов чувствовал себя как рыба в воде, на меня производила удручающее впечатление. Я не возымел никакой охоты нести высокопарный вздор и играть с моими сотоварищами в демонов, в магов, в аргонавтов.
Брюсов не обнаружил великодушия: в журнале «Новый путь» он устроил разнос «Листопаду», напрочь забыв все хвалебные выражения, которые совсем недавно расточал этой книге. Да, прежде кормил калачом, а теперь дал в спину кирпичом.
— Что, так никогда и не помирились больше с Валерием Яковлевичем? — спросила Магда, увлеченная, как и все остальные, рассказом Ивана Алексеевича…
Бунин развел руки:
— Что такое — помирились или поссорились? Это, дорогая Магда, звучит несколько по-детски. К чести Брюсова, он сумей все-таки стать выше личных отношений. В 1906 году у меня вышел сборник стихотворений. Валерий Яковлевич в первом номере журнала «Весы» за 1907 год опубликовал хвалебный отзыв. Я ему в знак старой дружбы отправил экземпляр второго издания этой книги, сделав теплую дарственную надпись.
Однако наши отношения возобновились весьма нежданно.
Осенью 1910 года я пришел в дом номер тридцать два по Староконюшенному переулку к Юлию.
К своему удивлению, в кабинете брата я увидел Брюсова.
— Какая встреча! — воскликнул Брюсов и полез ко мне обниматься.
Я отвечал ему весьма дружески.
Брюсов сообщил:
— Вы знаете, что я теперь заведую беллетристическим и критическим отделом «Русской мысли»?
Я отвечал, что знаю.
— Приглашаю вас к сотрудничеству. У нас много крупных авторов— Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Александр Блок, Константин Бальмонт…