Каждый раз наедине с тобой

Перед моими потрясёнными глазами пустота.

Пустота, которую я никогда не смогу преодолеть одним прыжком.

Я не могу уйти.

Я застряла в этой части мира с безумцем.

ГЛАВА 3

Он привык к неисправному телефону, но сейчас не воспринимал эту проблему с обычным безразличием. Дьюк хотел позвонить Хербу и, не стесняясь в выражениях, всё ему высказать.

Пока Харрисон перемалывал чёрные, как крыло ворона мысли, Принц начал вести себя взбудоражено. Сначала Дьюк его игнорировал, нервничая из-за ловушки, устроенной агентом, но когда, несмотря на дождь, его чудн`aя свинья принялась хрюкать и ударяться носом о дверь, Харрисон понял, — что-то не так. Если бы это была собака, он уделил бы происходящему меньше внимания. Но Принц был свиньей абсолютно оригинальной, и Харрисон неоднократно задумывался, не течёт ли в его жилах голубая кровь в отличие от плебейской, которая бежала в его собственном организме.

И действительно, происходило что-то неладное. Следуя за свиньей, Харрисон достиг моста именно в тот момент, когда идиотка-репортер падала. Дождь бил яростно, и немного усилился ветер.

Мужчина сыпал проклятиями в течение десяти секунд, прежде чем спуститься, чтобы её достать. Если бы Бог существовал, он оскорбился бы от этих ужасных ругательств и отомстил, заклеймив Харрисона в неприкрытой манере.

К счастью, под мост позволяла попасть небольшая тропинка, но из-за воды она стала скользкой. Не считая течения в озере, само оно было небольшим и неглубоким, на вид как безобидная лужа, но его ублюдочное болотное сердце скрывало настоящие ловушки. Однажды погибла овца, её засосало в скрытые потоки. У одного жеребёнка был тот же финал. Дьюк сам в начале, когда ещё недооценивал враждебность природы, решил нырнуть ради глупой мысли поплавать и чуть не утонул. Вероятнее штормовой океан был более преданным врагом, чем это чёртово озеро, притворяющееся хорошим. Харрисон даже дал ему прозвище — «озеро себе на уме», намекая на его лживую кротость, скрывающую злобу шлюхи.

Необходимость столкнуться со всеми ловушками озера из-за городской идиотки, которая не знала, как поставить одну ногу перед другой, усиливало его гнев.

Достать её было нелегко. Хотя она и не оказалась непосредственно в воде, а застряла на мели, чуть выше между водой и берегом. Это не делало его задачу более удачливой. Нести её на руках, уже саму по себе толстую и ставшую ещё тяжелее из-за мёртвого веса, породило у него вспышку злого искушения оставить девушку там и «аминь».

Но он этого не сделал. Держался и выбрался таким потрёпанным, что выглядел как покрытая грязью обезьяна. В некотором смысле, Харрисон почти наслаждался своим господством над вероломством озера.

Не то, чтобы приз за эту выигранную битву представлял собой сокровище. Девчонка, грязная до трусов (и не в метафорическом смысле), потому что он действительно их видел.

На самом деле, как только принёс девушку в дом, живую, но всё ещё без сознания, ему пришлось её раздеть, иначе бы она замерзла до смерти. Если честно — а у Харрисона никогда не было проблем с откровенностью, в отличие от доброты и такта — цыпочка оказалась приятнее, чем он представлял из-за гнева и грязи.

В возникшем спазме на уровне паха он сразу же обвинил долгое воздержание. Дьюк не трахался целую вечность, и это почти монашеское целомудрие сделало тело желанным. В нормальных условиях он не обратил бы на неё внимания. Харрисон никогда не любил женщин с пышными формами. В своих романах он описывал истории несовершенных женщин, но в реальной жизни держался подальше от такого предпочтения. Рядом с ним всегда находились молодые богини: высокие, грациозные, худые как мифологические сирены. И Реджина собрала все совершенства, превращаясь в недостижимый идеал.

Итак, его привлекала эта девушка с рубенсовскими формами. Привлекала вопреки усталости.

Он только что преодолел подъём по грязной дороге, неся на плече минимум шестьдесят пять килограммов, и пока снимал с неё одежду, сгибая суставы и переворачивая как куклу, почувствовал зов скорее животный, чем человеческий. Она была такой мягкой, белокожей, с пышной фигурой. Харрисон представил, как облизывает и покусывает её. Даже большой и глубокий пупок провоцировал у него похотливые мысли.

Однако, несмотря на все провокации, Харрисон проявил удивительный самоконтроль. Он был возбуждён как пятнадцатилетний, разглядывающий центральный разворот «Плейбоя», но не вышел за рамки тяжёлого дыхания и приличной эрекции. Максимум его извращений проявились в воображении. Он создал жутко плотский фильм, в котором взял её всеми возможными способами. Потом набросил на неё сверху одеяло и понял, что тоже должен переодеться. Но прежде всего должен убедить своего «друга» успокоиться.

Харрисону достаточно было вспомнить о том, что годами делало его грустным и злым, чтобы стать вновь несчастным. Тело адаптировалось к этой меланхолии не сразу же, но быстро. Как только он развернулся, то обнаружил глаза девушки, прикованные к нему. Вначале испуганные, потом гневные.

«Не провоцируй меня, сучка, иначе забуду про оставшиеся между рёбрами капли совести и трахну тебя как тот, кто не трахался годами. Ты пришла вынести мне мозг и ещё позволяешь себе смотреть на меня с гневом? Я у себя дома и делаю, что захочу».

Когда она ушла за порог такая ошибочно самоуверенная, что выглядела смешной, Принц бросил на меня взгляд, словно хотел спросить тоном, напитанным виной: «Не остановишь её?»

В ответ Харрисон начал считать. Медленно, словно делал обратный отсчёт.

Раз, два, три.

Принц понюхал дверь.

Четыре, пять, шесть.

Харрисон добавил другое полено в огонь.

Семь, восемь, девять.

Забегал по дому нервно Принц.

Десять, одиннадцать, двенадцать.

Харрисон выпил кофе глоток, уже холодный.

Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать.

Принц сел под окном, ожидая.

Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.

Харрисон надел ботинки и пошёл взять куртку.

Девятнадцать, двадцать.

В дверь отчётливо постучали.

Харрисон её открыл с безразличным видом.

На пороге, как и ожидалось, стояла сучка-журналистка. Не то чтобы в нормальном виде она была чудом природы, но промокшая была похожа на скрещение плакучей ивы и пучка отварного шпината.

Возможно, учитывая её потрёпанный и жалкий вид, Харрисон ожидал от неё покорного поведения, но вскоре стало понятно, что ошибочно.

Девушка вернулась в дом в более резвом состоянии, чем прежде. Не обращая внимания на капающую из каждой поры воду, она приставила указательный палец к его груди и напала словами:

— Ты знал! Что мост… разрушился! Ты это знал! Почему ты мне не сказал вместо того… чтобы позволить уйти?

— Я ведь не твоя нянька.

— И как я сейчас … как вернусь домой?

— Это не моя проблема.

— Почему это не твоя проблема, ведь если не найду способ вернуться домой, я должна остаться здесь?

— Сюда тебя приглашал не я, поэтому пошла на х…

Девушка распахнула губы и замерла, заметно шокированная его реакцией. Если бы Харрисон был парнем смешливым, то нашёл бы уморительным такое нелепое выражение: смешение между умирающей рыбой на последнем вздохе и непристойностью, предлагаемой надувной куклой. Не то чтобы она казалась вульгарной, выглядела как расстроенная девочка. Только смех давно оставил аккаунт его эмоций. Откровенно говоря — б`oльшая часть эмоций покинули этот аккаунт.

Харрисон ограничился пожатием плеч и вышел под дождь. В его тяжёлом и твёрдом шаге звучало окончательное приглашение «уё…ывать». По поводу того как — справится сама. Он уже и так сделал многое, когда вытаскивал её после падения с моста.

Не желая того, Дьюк пришёл в хлев. Это был просторный и тёплый приют, который он построил сам, когда в доме ограничился минимальным ремонтом. У него была кобыла, баран и несколько кур. Четыре гуся и индюк.

Увидев, как он входит, лошадь заржала. Баран встретил его у входа как собака. В полумраке куры взмахнули крыльями. Казалось, гуси что-то оживлённо рассказывали. Но более подвижным, и вероятнее всего предводителем этой неоднородной стаи, выглядел индюк. Огромная птица с чёрными крыльями и воинственным видом.