Кембрия. Трилогия

– Пять сотен. Больше никак. И руда есть – кузнецов не хватит.

Дэффид предложил топоры и булавы. Булавы – тысячу железных, залитых свинцом, Эмилий охотно взял – для легкой пехоты. Это было едва не любимое оружие берберов, и отказываться от него они точно не станут. Но…

– Топоры? Римской пехоте? Не насмехайся. Не варвар, знаешь – у нас все обучение поставлено на колющий удар.

Решение искали долго. Пока Эмилий не вспомнил, что «Стратегикон» Маврикия допускает вооружение пехоты секирами, у которых на один конец надето железко, а на другой – острый наконечник. Как у дротика.

Дэффид подумал.

– Выглядеть будет гадко, – заявил он, – но и железко топора, и наконечник копья можно получить литьем. И очень недолгой проковкой. Это мы сможем. Четыре с половиной тысячи, а?

– Вы умеете лить железо? – у римлянина глаза на лоб полезли. – Как бронзу и свинец?

– Можно и так сказать. Только никакого «мы». Этому научила Немайн. Как раз теперь мы строим большую печь, в которой можно будет делать разом много плавок и отливок…

Вот тут Эмилий начал изображать недоверие и беспокойство – и подписал договор только после того, как его пообещали пригласить на первую плавку и все подробно показать. Разведчик внутри купца прыгал от восторга. Фиаско с печатью было перекрыто с лихвой.

После этого Дэффид направился собирать воинов своего клана – а заодно и дружественных Тармонов и Монтови. С последними прежде бывали трения – но брак Кейра с Туллой и новое владение Немайн на самой границе с этим кланом открывали возможности, которыми холмовой клан не замедлил воспользоваться. Небольшая армия направилась в порт и принялась ожидать, наблюдая, как из приподнятых над промокшими трюмами хранилищ выгружают задаток. Шелк. На тридцать шесть тысяч номисм. По обычаю, вполне совпадающему с имперским законом, сделка считалась заключенной именно после передачи задатка.

Вокруг цепи, рычаги и тросы. А еще вокруг сон – Клирик это сознавал очень четко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый, мертвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что‑то высокое, тяжелое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблескивает углами камеи.

– Кинжал не забыла? Ну соберись.

Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъемного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придется ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью‑нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело…

Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна – от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда темных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плеч красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления – но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно.

Вот с таким настроением он и начал – сначала говорить, потом петь. Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло – чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще все на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки – скоро, очень скоро – наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утер скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова. Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив – на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.

– Да, – сказал призрак итальянца по‑русски, – да.

– Настолько ужасно?

Италоавстриец замахал руками:

– Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему все понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала… Где вы ее откопали?

– У Карела Чапека. – Клирик все равно пригорюнился. Потому что вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.

– Богемец? Художник?

– Писатель. Пьеса была трагедией. В общем‑то. – Клирик держался. Даже губу прикусил – разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья. Но лучше – алая струйка на подбородок. Оттуда каплями на платье. Красное на черном… Почему у эльфов такие острые зубы?

– Заметно. Оголтелый классицизм… А теперь поговорим всерьез. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать и радоваться, потому как, окажись вы бездарью, я б с удовольствием довел вас до слез… Итак. Классическое исполнение – то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего‑то не хватает", – обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по‑австрийски!

– Все так плохо?

– Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но придется для этого слушать старого, мертвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать – мое любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя‑призрака, считайте, поступили в консерваторию заново.

– Я в ней и не училась.

– Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после милости прошу. А до тех пор извольте учиться у господ попроще.

– Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?

– Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где‑то взяли? Ну и консерваторию присните… Что с вами?

Голос его стал неразличимо далеким. Исчезло все – кроме горя и обиды. И тогда Клирик все‑таки разревелся.

Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать – заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа.

– Успокойся, – сказала Нион. – Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще если бы Неметона пела так, что своим достается, кто ее на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди послушай.

И сама стала слушать. Пела сида едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по‑человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле… Наконец, замолчала.

– А я ее песню второй раз слышала, – похвасталась Нион, – а впервые, когда она на Гвиновом холме пела.

– Все говорят – молилась, – буркнула Бриана. – И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно.

– Когда молилась – пела задушевно… – Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем.