Кембрия. Трилогия

Песня – странней не придумать. Начать с того, что язык принадлежит народу, которого нет и никогда не было – не живут славяне по берегам Великого Дона, и не жили никогда! А тюркских слов в песне не так уж и много…

‑ Великой Дон, – уточнил король, – Дон – женское имя! Аварин кивнул, переправил. Пояснил: ‑ По–нашему о мужском и женском говорят одинаково. Не различают… Греческие слова по роду различать научился, с вашими часто ошибаюсь. Вторая странность: насколько язык славянский, настолько песня степная. Спето хорошо, широко. Спето о простых вещах, простыми словами – о том, что всякий видит. Так и поют в степи – что вижу, то и пою… Видит Немайн странно: не то, что есть – то, что было и то, что будет. Глаз в минувшее, глаз в грядущее, а в настоящем – как у зайца перед носом, темень. ‑ Я до тебя с англами говорил, – сказал Баян, – так вот: так видят их боги. Прошлое знают, будущее прозревают. А в настоящем – такие же слепцы, как и люди. Да и настрой там самый тот: судьба определена, судьба принята. Воин с честью идет навстречу Року. Причем воин не из тех, что живут битвой, и даже не из тех, что кормятся от руки властителя. Это песня ополченца, взявшего оружие по необходимости. Там такая тоска по спокойной жизни… Гулидиен кивнул. Немайн такая. Аварин продолжил: ‑ Пророчество – есть. Король вздрогнул. Вслух он этого не сказал – вдруг жене перескажут, но ушастую было очень–очень жалко. Только привык к доброй соседке, и на тебе! «Кровь горячая польется…» Потом сам смеялся – но что поделать, первый день медового месяца. Настроение – лучше некуда, особенно после того, как жену переспорил и разутешил. Правда, спать хочется… Кейндрих, собственно, как раз отсыпается. Сказала только, что Немайн ей какое–то доказательство должна, и скоро. ‑ Есть, – повторил посол, – только хитрое. Не хорони святую и вечную раньше времени. О смерти в песне – ни слова, и еще неизвестно, кто выпустит свинец, а кто обольется кровью. Что–то саксы пращниками не славны, зато сиды… Да и у римлян во многих мерах вместо лучников – балеарцы. Ага, улыбаешься. Тоже рано. Может и Немайн достаться. Может и упадет с разбитой головой… но вряд ли. Может, и кровь наземь прольет – да не всякая рана насмерть! Временная боль – не то, что заставит храбрую воительницу печалиться. Просто ей хочется жить мирно… кто это поймет? Немайн любит города. Любит оружие, но не как воин, как мастер–оружейник. И уходя в поход, не радуется грядущей славе, а печалится о делах, что переделать не успела. А еще она умна. Нет лучшего способа проверить – кто в дружбе гнил, кто тверд, чем на время показать слабость. Мудрый каган после отлучки или болезни казнит больше изменщиков и воров, чем за десяток спокойных лет. Так что… Баян развел руками. Выходило, что сида спела о многом – и ни о чем. Тоже странность, и не последняя. Вот еще одна:

– Песня у нее христианская. Насквозь. И языческая, причем на германский лад. Насквозь. Знаешь, мы с франками много торгуем, с иными дружим… У них не так. Человек может быть крещен, но держаться духа старой веры. И наоборот – еще не обратиться, но чувствовать по–христиански. А здесь… Христианское смирение доходит до божественной гордыни, и несокрушимая гордость – преисполнена христианского смирения. Как говорят греческие философы, – аварин улыбнулся – мол, поживешь в граде Константиновом с мое, не таких слов нахватаешься, – синтез. Слияние. Насколько совершенное – не мне судить.

Гулидиен знал, кому. Это означало еще два разговора. Первый – с Мерсийцем.

Король – глава самого сильного рода в народе англов, значит, заодно и верховный жрец Тора. Сила Немайн ему нужна – и уже потому интересна. У него жена–христианка, и сын, и подданные – пополам… Вот он и рассказал другу и союзнику, что нет у народов, верящих в Тора, сильней колдовства, чем женское. Обычно песенный сейд – дело злое, но Немайн и тут все наружу вывернула. Обидела себя, а союз сплавила намертво. Одно дело – знать, что святая и вечная с вами надолго, торопиться некуда. Совсем другое дело, когда судьба Британии – и твоего королевства! – должна решиться до зимы. А Тор–Громовик такое бы одобрил, несмотря на поминание христианского бога.

Пенда сказал, что уже велел скальдам переложить песнь Немайн по–английски. Торова песня! Христианская? Может быть, но и торова разом. Да и мать Немайн–Неметоны, Дон, помянута – хотя и как река ее имени. Оказывается, так тоже можно…

Во–вторых, следовало поговорить с патриархом или епископом – но Гулидиен не успел. Жена проснулась. Спустилась в опустевшую залу – в глазах остатки дневного сна, поверх рубашки плед болотных ее цветов намотан. Мягкий, уютный!

Сладко зевнула – и заразила. Так и пришлось пересказывать новости – позевывая.

– Врет холмовая, – сказала жена и королева. – Ты поверил ее пересказу? Ты не знаешь двуличности сидовских слов! Ей три тысячи лет. Она всю свою родню пережила, и нас переживет. А вот в то, что ей желается жалости твоей – еще как верю! Сам знаешь, как верней всего женщину утешить!

– Знаю, – согласился король, – а потому сейчас тебя еще разок разутешу. А там и договорим – поспокойнее…

За радостями семейной жизни побеседовать с Пирром Гулидиен забыл. Потому с патриархом пришлось разговаривать Немайн – сразу, как перестала общаться записками. Его святейшество явился в ее комнату, пошарил взглядом в поисках стульев и уселся на подходящий по высоте ларь – как раз в ногах у кровати. А раз с аварином он уже говорил…

– И тут развела персидские древности, – сказал в качестве приветствия, – нехорошо. Христианам приличествуют стулья и скамьи, а не подушки и циновки.

– Обязательно заведу. Для гостей. А мне так удобней. Уютней.

Пирр повздыхал: мол, молодежь не понимает, что такое ломота в костях…

– Как раз сегодня понимаю, – сказала Немайн. – Хотя ноют и не кости. Ты тоже по поводу песни?

По тому как долго его святейшество молчал, Немайн поняла – разговор будет нелегким. Когда заговорил – удивилась. Говорил не духовник и не церковный иерарх. Сторонник партии Мартины мягко упрекал нынешнюю главу ветви династии в политической легкомысленности.

– Зачем ты это сделала? Спела… да еще на чужом языке. Славянскую речь я узнал… Каждый увидел свое. Римлянам ты показала силу и власть. Накричала на королей – ни один не пикнул. Значит, признают твое право. Бритты увидели колдовство ужасной холмовой сиды. Голос–то твой… взять пониже – иерихонская труба будет. И как потолок не рухнул!

Он остановился, перевел дух. Обнаружил рядом с собой кувшин да кружку.

– Вода, – пояснила Немайн, – кипяченая. Попросить, чтобы нам кофе принесли?

Пирр только рукой махнул. Налил полкружки, сделал глоток. Продолжил:

– Что о тебе поняли англы и авары, я судить не берусь. Могу только вспомнить, что именно теперь вдоль всего Дуная аварин убивает славянина, а славянин – аварина, и оба падают замертво – тлеть непогребенными, потому что хоронить их некому… А еще – было мгновение, когда я поверил, что тот язык для тебя родной. Ты хорошо притворилась. Но – зачем?

Сида дернула обеими ушами разом. Улыбнулась.

– Потому, святейший отец, что я не притворялась. Я действительно могу думать на том языке. Как и на греческом, камбрийском, латыни, армянском, фарси, английском. Что до тройного истолкования… Это случилось бы в любом случае, какой бы язык я ни выбрала. Да хоть и латынь! Люди видят то, что ожидают: римляне – августу, камбрийцы – сиду. Кого–то видят англы и авары… Кого–то, кого я напоминаю. Не меня. Это следствие того, что я ни к одному из этих образов не подхожу полностью, зато ко всем – слегка. А почему пела… Не смогла не запеть, вот и все.

– Но ты ведь и есть августа! Помазание на царство вторым крещением не смывается. А удочерение вообще процедура светская…

Немайн пожала плечами – и поморщилась. Неприятно!

– Ты лучше меня знаешь, что я по римским меркам не гожусь в августы. Уши, глаза… А кроме этого…

Пирр аргумент не принял. Раскрыл ладонь, собрал лодочкой.

– Тебе дано, – сказал жестко. – Царем Ираклием, Сенатом и Народом – но попущением свыше. Подходишь ты под суеверие толпы, не подходишь, неважно. Ты назначена. Тебе в руку хлеб положен, не камень – так ешь, а не бросай наземь…

‑ Я не знаю, к чему я назначена, – пожаловалась Немайн. – Я не знаю, кто и что я есть. Меня видят по–разному, меня видят с трех разных сторон… Можно сказать, что римляне, камбрийцы и все остальные видят трех разных Немайн. Живущий на равнине видит, что мир – плоский, как этот стол, а удаляющийся всадник просто становится меньше, пока не исчезнет в ковыле…

‑ Так видит аварин, – улыбнулся Пирр, – или перс. А камбриец? ‑ Камбриец – и, кстати, армянин – живет меж гор и холмов, и мир его напоминает дно вогнутой чаши – до тех пор, пока не доведется взойти на вершину. Почему я пускаю всех к себе на башню? Чтобы видели – мир не замыкается их двором, их семьей, их кланом. Говорят, с горы Сноудон видна вся Камбрия – так, как Глентуи с верхушки моей башни. И я буду говорить, петь, проповедовать – до тех пор, пока не возникнет обычай, по которому каждому камбрийцу нужно хотя бы раз в жизни взойти на Сноудон. В ясный день, когда под ним раскроется мир… Лучше всего – в самой ранней юности, когда он – или она, тут никаких послаблений! – сумеет понять единство Родины сердцем, и когда все дела и свершения будут еще впереди. На вопрос о римлянах у святой и вечной тоже ответ нашелся. ‑ Рим, – сказала она, – это земли, собранные вокруг моря – Нашего моря, римского! Грек – всегда немного мореплаватель. Потому среди греков всегда найдется желающий спорить с Аристотелем и доказывать, что мир выпукл. Иные мудрецы уверяют, что Земля вообще шарообразна – всего лишь из–за того, что уходящие за горизонт корабли скрываются постепенно. Сначала корпус, потом паруса, потом верхушки мачт. Третьи умеют налить вино в кубок так, чтобы держалось в нем выпуклым холмом, и говорят, что мы точно узнаем, что земля плоская, лишь когда кто–то вернется от края – и расскажет. А что круглая – если будет плыть все время в одну сторону и вернется с другой… Надо бы такой поход собрать, но денег не хватает. А кроме того, мне куда важней знать какой формы я сама! И доказать остальным. Пирр кивнул. Медленно. Когда поднял голову – перед сидой оказался не политик, а священник. Не патриарх, а исповедник – не императрицы. Странной девчушки с острыми ушами и глазами–плошками.