Кембрия. Трилогия

Смущение было неподдельным. Епископ это почувствовал и испытал непроизвольный приступ уважения по отношению к Пирру. А вот сам патриарх в очередной раз клял про себя былую недальновидность.

Девочками императорской семьи он не особенно занимался. Не стал им близок, хотя, казалось бы, и должен был. Ибо все они были будущими монахинями. Но именно поэтому Пирра больше волновало будущее расположение мальчиков, которым предстояло править – страной, областью, армией. Вот к ним он в душу лез. А девочки… Помимо монастыря перспектива у них была одна – выйти замуж за варварского царька, отведя тем самым угрозу от границ империи. Их обучением Пирр занимался не как духовник и не как философ, а как чиновник: проверял учителей, читал доклады да справки. А вживе видал – по торжественным дням. Отчет же для экзарха нужен убедительный. Иначе патриарх Пирр так и останется декоративной фигурой. Фишкой, показывающей, что патриарший престол в Константинополе еще занят.

И что он мог теперь вспомнить о базилиссах? Очень невысокие, очень закутанные. У Августины и правда серые глаза. Большие. И Бог и вправду не обошел брак Ираклия и Мартины знаками неудовольствия. Этой их дочери еще повезло. Рыжая и лопоухая? Все лучше, чем горбатая или глухонемая! А еще – изо всех девочек он более всего избегал общества этой, проведшей младенчество в походах, и время от времени проявляющей замашки, далекие от дворцовых.

Вот что было источником неловкости. Он не признался в том, что не лучший свидетель. И теперь его мнение оказывалось решающим. Сам экзарх проверить Пирра тоже мог разве бюрократически. Потому как знаком с базилиссой Августиной был еще в меньшей степени, чем Пирр. И до переворота не был в столице почти три года. А значит, помнил двенадцатилетнюю девочку. Пусть и весьма своеобразную. А проверки по документам Пирр мог не опасаться. Что успеют раздобыть в столице люди Григория? Да все то, что он сам писал для отчета отцу девочек… Со слов учителей, разумеется.

Впрочем, в самозванстве новообъявившейся, а то и воскресшей базилиссы Пирр не сомневался. Откуда здесь взяться настоящей? Единственным аргументом против был зеркальный: какой нормальный самозванец начнет карьеру из такой глуши? Но и на этот вопрос ответ у патриарха был. Выставлять собственное уродство напоказ – вернейший способ лишиться всякой поддержки в империи. Традиция: урод не может быть императором. А вот варварам на это наплевать.

Рука патриарха, желая обрести опору в подлокотнике кресла, нащупала что‑то мягкое. Какая‑то тряпка… Белая ткань. Черный прямой крест. Уж это‑то и его глаза различить способны.

– Что это?

– Накидка Августины, – пожал плечами Дионисий. – Когда увозили – забыли. Странно – она сама ее вышила. Сначала носила чисто белую и подлиннее. А вот прямо перед болезнью, после похода против разбойников, села и за полдня управилась. Словно урок отбывала. Точно так поклоны при покаянии кладет. Без чувства, но серьезно.

Самозванка? Пирр про себя поморщился. Явиться на торжественный выход отца в черно‑белом – совершенно во вкусе настоящей. Августина упорно отказывалась носить роскошные императорские одеяния. И добилась своего. Но кресты – это шаг вперед. В прошлом единственным украшением на длинном белом плаще – лацерне – оставалась квадратная вставка черного цвета. И эта накидка была короче – пелерина придворной дамы, не военный плащ.

– Кстати, у нее теперь есть сын. Приемный.

– Насколько он могущественен?

Если это вождь или король, значит, использован самый изощренный способ напакостить императору Константу. Если не цепляться за власть, то можно всех сильных людей в мире сделать претендентами на корону.

– Настолько, что в силах молоко сосать, – улыбнулся Дионисий. – Еще, говорят, сидеть умеет. Прежнего рода, считай, нет. Взяла от пленной.

– Умнее, чем я… надеялся. Теперь у любого убийцы две цели. И правильно, что не усыновила взрослого. Младенец ее не свергнет. Даже когда вырастет – если воспитает сама, и воспитает правильно…

И в мыслях докончил: в любом случае у императорского престола есть еще один законный наследник, еще одно беспокойство для Константа…

– Целей много больше, – заметил Дионисий. – Она удочерена кланом. Этих не перебьешь, их тысячи. Очень похоже на ипподромную партию, но все друг другу родичи.

Повисла пауза во время которой каждый думал о сказанном и не сказанном. Дионисий заговорил опять:

– Я долго размышлял над степенью законности акта удочерения и пришел к выводу: оно абсолютно легально. Девочка осталась круглой сиротой четыре года назад. А исковой срок по делам об установлении родства два года для проживающих в том же диоцезе и три – для живущих вдалеке. Значит, преимущественных прав на опеку прежняя родня лишилась. А девочка, достигшая пятнадцати лет, получает право сама выбирать себе опекуна.

Предпочла выбрать отца. Нет, больше – семью. А Григорий, что бы себе ни думал, ей никто. Этого Дионисий не сказал, но оба это поняли.

– Нет более Августины‑Ираклии. Но есть бриттская девушка с крестильным именем Августина, предпочитающая прозвище Немайн…

– Значит, стала дочерью булочника? – Пирр не обратил внимания на последнюю реплику Дионисия. Епископ хотел было возразить, но патриарх остановил его жестом. – Впрочем, это не главное. Я хочу ее видеть, и мне совершенно неважно, чья она теперь дочь.

По какой бы причине Дионисий ни предпочел забыть, что помазание на царство есть таинство, которое, будучи свершено, не может быть отменено даже монашеским постригом, в этом разговоре сие было не важно. Учитель должен быть озабочен человеком, а не престолом…

– Ее новая родня весьма рьяна в заботе о новой дочери и сестре. Не уверен, что столько тепла она получала от кровных родителей. К тому же ее ушастость…

– Под покрывалом не видно.

– А здесь видно. И сами уши, и как шевелятся.

Пирра передернуло. Дионисий поспешил уточнить:

– Это совсем не отталкивает. И выглядит естественно. Как для остальных шмыгать носом, оттопыривать губу или закатывать глаза. И ей это нравится! А еще она умеет уши прижимать. Не покрывалом, а сами по себе.

– Я этого не знал, – признался Пирр. Что было вполне объяснимо. Голову августы без покрывала видеть могли разве служанки да евнухи. И сестры. Не времена языческого Рима – показать волосы из‑под платка неприлично даже крестьянке. В империи. На этой странной окраине мира все оказалось наоборот… Пирр вспомнил – на экзамены Августину наряжали как для большого выхода.

В отчетах же поминались просто большие уши, оттопыренные. С другой стороны, если император считал уродство дочери позором, подвижность ушей могли скрыть. И получить – в платочке, конечно – здорового ребенка. Без знака неудовольствия высших сил.

– Как ни кутали, как ни умащивали, – буркнул Пирр, лихорадочно вспоминая все то, что еще на корабле стройно лежало в голове, украшенное тщательно продуманными подробностями, – а потом от нее все равно пахло. Как напрыгается со своим кривым мечом…

– Почему кривым?

– Не знаю. Аварам так нравится. Ираклию подарили при очередном замирении – до того у них прямые были, как у всех. Она очень хотела выучиться им владеть – но кто же пустит мужчину‑воина в гинекей. Но по часу в день все равно упражнялась.

И Пирр это разрешал. Дионисий никак не мог подумать, что из безразличия… А значит, полагал, что это пригодится. Будущей монахине? Вряд ли. Варварской королеве? Возможно. Но тогда к чему все остальное? Дионисий начинал испытывать восхищение сидящим перед ним человеком. Хотя бы потому, что более образованного человека, чем Августина‑Немайн, епископу вообще видеть не доводилось… Вот только направление образования вызывало некоторое недоумение. В подобную силу предвидения епископ не верил. Оставалось предположить, что Пирр таким образом готовил всех своих учеников к жизни в мятущемся и воюющем мире. Каждое зерно полил и унавозил. И вот теперь пришел за остатками урожая…