Кёрклендские забавы

Однако детей у него не было, и для него, человека столь жадного до жизни, было привычным делом хищно поглядывать на дочь своего брата и относиться к ней как к своей собственности.

Тем вечером, прежде чем лечь в постель, я долго рассматривала свое отражение в зеркале туалетного столика. Свет свечей смягчил черты моего лица, и оно стало казаться – нет, не красивым и даже не симпатичным, скорее интересным. Зеленые глаза, черные прямые волосы, тяжело падавшие на плечи, когда я их распускала. Если бы их можно было всегда носить так, а не в виде двух кос, уложенных вокруг головы, я бы выглядела куда привлекательнее. Бледное, с выпирающими скулами и воинственно заостренным подбородком (я тогда подумала: то, что происходит с нами, неизменно оставляет следы на нашем облике), – у меня было лицо человека, которому приходится сражаться. Я сражалась всю свою жизнь. Мой внутренний взор обратился в детство, в те дни, когда дяди Дика не было дома, я вспомнила время, когда его не было рядом, и увидела здорового, крепкого ребенка с двумя черными косами и дерзким взглядом. Теперь я понимала, что в том погруженном в покой здании я держалась враждебно; подсознательно я чувствовала, что мне чего-то не хватало, и оттого, что я провела долгое время в школе и не раз слышала от других рассказы об их домашней жизни, мне со временем открылось, чего хотел тот ребенок: я поняла, что та девочка злилась и вела себя вызывающе, потому что не могла обрести этого. Я жаждала любви.

Я ощущала некое ее подобие, только когда домой возвращался дядя Дик. В такие дни меня одаривали неудержимой, собственнической страстью, но нежной родительской любви я не знала.

Быть может, я поняла это не в ту первую ночь, быть может, осознание этого пришло позже, а может быть, это стало для меня объяснением, почему я без оглядки отдалась отношениям с Гэбриелом.

И все же в ту ночь мне открылось нечто новое. Уснуть по-настоящему я смогла только под утро, но, задремав среди ночи, очнулась от крика. Поначалу я не поняла, действительно ли я его услышала или он мне приснился.

– Кэти! – произнес полный мольбы и муки голос. – Кэти, вернись!

Я вздрогнула, но не оттого, что услышала свое имя, а от беспредельной тоски и призыва, с которыми оно было произнесено.

Сердце заколотилось у меня в груди; то был единственный звук в безмолвном доме.

Я села на кровати и прислушалась. Потом вспомнила такой же случай, произошедший со мной еще до отъезда во Францию. Тогда я точно так же внезапно проснулась среди ночи оттого, что услышала, как кто-то зовет меня по имени!

Почему-то меня бросило в дрожь. Я не верила, что этот голос мне приснился. Кто-то в самом деле произнес мое имя.

Я встала с кровати и зажгла одну из свечей. Подошла к окну, которое открыла на ночь. У нас считалось, что ночной воздух опасен и ночью окно нужно плотно закрывать, но мне до того хотелось насладиться свежим ароматом вереска, что я пренебрегла старинными правилами. Я перегнулась через подоконник и посмотрела на окно этажом ниже. В этой комнате, как и раньше, жил мой отец. У меня отлегло от сердца: я поняла, что этой ночью, как и тогда в детстве, слышала голос отца, говорившего во сне. Он звал Кэти.

Мою мать тоже звали Кэтрин. Ее я помнила лишь смутно… не как человека, а как некое присутствие. Или этот образ был лишь плодом моего воображения?

Мне казалось, что я помню, как она держала меня на руках, причем сжимала так сильно, что я вскрикнула, оттого что не могла дышать. Потом это кончилось и у меня появилось странное ощущение, что я больше никогда ее не видела, что потом никто никогда не обнимал меня, потому что, когда меня обняла мать, я недовольно вскрикнула.

Не это ли причина отцовской грусти? Быть может, спустя столько лет он все еще видел во сне покойную жену? Наверное, что-то во мне напоминало ему о ней. Это было вполне естественно и могло бы все объяснить. Возможно, мое возвращение оживило старые воспоминания, прежние печали, о которых лучше навсегда забыть.

Как долго тянулись дни, какая тишина царила в доме! Это был дом стариков, людей, чья жизнь принадлежала прошлому. Я чувствовала, как во мне снова просыпается дух непокорства. Я не принадлежала этому дому.

С отцом мы виделись за обеденным столом. После этого он удалялся в свой кабинет писать книгу, которая никогда не будет закончена. Фанни ходила по дому, раздавая указания с помощью жестов и взглядов. Она была женщиной немногословной, но ее цоканье и надутые губы бывали весьма красноречивыми. Прислуга боялась Фанни: та могла уволить любого. Я знала, что она нарочно запугивала служанок, постоянно напоминая им о возрасте, дескать, если я вас выгоню, кто вас, старух, захочет нанять?

На мебели не было ни пылинки; кухня дважды в неделю наполнялась ароматом пекущегося хлеба; хозяйство велось идеально. Настолько, что мне даже захотелось хаоса.

Я скучала по жизни в школе, которая в сравнении с обитанием в отцовском доме казалась полной захватывающих приключений. Я вспоминала комнату, которую делила с Дилис Хестон-Брауни; двор под окном, с которого постоянно доносились голоса девочек; периодический звон колоколов, заставлявший чувствовать себя частью большой оживленной общины; секреты; хохот; драмы и комедии, сопровождавшие нашу жизнь, казавшуюся теперь, по прошествии времени, завидно беззаботной.

В течение тех четырех лет я несколько раз ездила отдыхать с людьми, тронутыми моим одиночеством. Однажды я отправилась в Женеву с Дилис и ее семьей, а в другой раз съездила в Канны. Но мне запомнились не красоты Женевского озера и не лазурное море в обрамлении Приморских Альп, а ощущение близости между Дилис и ее родителями, которое ей казалось чем-то само собой разумеющимся, а у меня вызывало жгучую зависть.

Однако, оглядываясь назад, я понимала, что ощущение одиночества настигало меня лишь изредка, ибо б'oльшую часть времени я гуляла, ездила верхом, купалась и играла с Дилис и ее сестрой, словно была членом их семьи.

Однажды во время каникул, когда остальные ученицы разъехались по домам, меня на неделю отвезла в Париж одна из наших учительниц. Эта поездка была совсем не похожа на отдых с беззаботной Дилис и ее добрейшими родственниками, поскольку мадемуазель Дюпон больше всего заботило мое культурное образование. Теперь я улыбаюсь, думая о тех беспокойных днях, о часах, проведенных в Лувре среди полотен старинных мастеров, о поездке в Версаль на урок истории. Мадемуазель Дюпон решила, что ни одну секунду нельзя потратить впустую. Но больше всего мне запомнилось, как она говорила обо мне со своей матерью. Я была «бедняжкой, которую оставили в школе на каникулы, потому что ей некуда податься».

Я расстроилась, когда услышала это, и необычайно остро почувствовала отчаянное одиночество. Никому не нужная! Матери нет, а отец не хочет, чтобы дочь приезжала домой на каникулы. И все же я, как любой ребенок, быстро позабыла об этом и вскоре полностью отдалась очарованию Латинского квартала, магии Елисейских полей и блеску витрин на Рю-де-ля-Пе.

Письмо от Дилис заставило меня вспомнить те дни с тоской по прошлому. У моей подруги, готовившейся к лондонскому сезону, жизнь складывалась прекрасно.

Милая Кэтрин, я едва нашла минутку, чтобы написать тебе. Мне очень давно хотелось это сделать, но постоянно что-то мешало. Я буквально живу у портних, они мне все время что-то подправляют, перешивают. О, ты бы видела эти платья! Если бы их показали мадам, она, наверное, завопила бы от ужаса. Но мама твердо решила, что мне нельзя остаться незамеченной. Она составляет список приглашенных на мой первый бал. Представляешь? Уже! Ах, как бы мне хотелось, чтобы и ты была здесь! Прошу, напиши, какие у тебя новости…