Кёрклендские забавы

Пятница, лежавший в корзинке и слишком обессиленный, чтобы подняться, все же попытался это сделать. Он явно рад был видеть Гэбриела, длинные, элегантные пальцы которого ласково погладили его ухо.

– Вы ему понравились, – заметила я.

– Но главное место в его сердце занимаете вы.

– Я же первая его увидела, – напомнила я. – Оставлю его у себя. Позволите вернуть вам деньги, которые вы отдали той женщине?

– Даже слышать об этом не желаю, – отрубил Гэбриел.

– Мне бы хотелось знать, что этот пес только мой.

– Он и так ваш. Это подарок. Однако я соглашусь на определенную благодарность. С вашего позволения, я хотел бы приезжать сюда и справляться о его здоровье.

– Завести собаку – отличная идея, – сказал отец, подойдя к нам и посмотрев в корзину.

Пока мы так стояли, вошла Мэри, вкатив тележку с посудой. На подносе лежали горячие пышки, бутерброды с маслом и печенье, и я, усевшись у серебряного чайника, подумала, что сегодня самый счастливый день после моего возвращения из Франции. На душе у меня было так же радостно, как бывало, когда приезжал дядя Дик.

Лишь позже я поняла, что причиной тому было появление в доме существа, которое я смогу любить. У меня был Пятница. Тогда я еще не думала о том, что теперь у меня был и Гэбриел. Это пришло позже.

Следующие две недели Гэбриел регулярно наведывался в Глен-хаус; к концу первой недели здоровье Пятницы полностью восстановилось. Раны его затянулись, а хорошая кормежка сделала остальное.

Он спал в своей корзине или следовал за мной повсюду. Я постоянно с ним разговаривала. С тех пор благодаря ему изменился наш дом и моя жизнь.

Пятница хотел быть не только моим спутником, но и защитником. В его блестящих глазах, когда он глядел на меня, светилось обожание. Пес помнил, что обязан мне жизнью, и, будучи существом преданным, никогда бы этого не забыл. Мы прогуливались вместе, он и я, и только отправляясь на конную прогулку, я оставляла Пятницу дома, а когда возвращалась, он бросался ко мне, радуясь так, как прежде радовался мне только дядя Дик.

Но был еще и Гэбриел.

Он продолжал жить в «Черном олене». Не знаю почему. В Гэбриеле было много такого, чего я не могла понять. Бывало, он рассказывал о себе, но даже тогда меня не покидало ощущение, будто он чего-то недоговаривает. Мне казалось, что он вот-вот откроется мне, что ему очень хочется это сделать, но он не может себя заставить и его гложет какая-то темная тайна, быть может, нечто такое, чего он сам до конца не понимает.

Мы стали близкими друзьями. Моему отцу Гэбриел, похоже, нравился, во всяком случае, он не возражал против его частых визитов.

Слуги привыкли к его присутствию, и даже Фанни перестала возмущаться, если только мы с Гэбриелом не оставались наедине. Через семь дней он сказал, что собирается возвращаться домой, но в конце второй недели все еще оставался с нами.

Меня не покидало чувство, что он каким-то образом обманывает себя, дает себе слово поехать домой, но постоянно находит причины не делать этого.

О доме я его не расспрашивала, хотя мне было ужасно интересно узнать о нем побольше. Этому я тоже научилась в школе. Там меня часто ставили в неловкое положение расспросами, и я для себя решила, что никогда не буду причинять подобные неудобства другим. Я не заводила откровенных разговоров и все ждала, когда же Гэбриел сам захочет мне что-нибудь рассказать.

Мы разговаривали обо мне, ибо Гэбриел не отличался в отношении меня подобной щепетильностью, и, как ни странно, я была совсем не против. Я рассказала ему о дяде Дике, который был для меня кем-то вроде героя, и, думаю, даже дала ему возможность живо вообразить дядюшку с его искрящимися зелеными глазами и черной бородой.

Как-то раз, когда я предавалась воспоминаниям о дяде, Гэбриел заметил:

– Вы с ним, должно быть, очень похожи.

– Да, думаю, между нами есть большое сходство.

– Послушать вас, так он из тех людей, которые берут от жизни все. Я хочу сказать, что он действует, не думая о последствиях. Скажите, вы такая же?

– Может быть.

– Я так и думал, – улыбнулся Гэбриел, и в его взгляде появилось нечто такое, из-за чего я могла бы назвать его отстраненным. Словно он смотрел на меня, но не так, как если бы мы стояли рядом в эту минуту, а так, будто мы находились в каком-то ином месте, в каких-то иных обстоятельствах.

Мне показалось, что сейчас Гэбриел что-нибудь добавит, но он продолжал молчать, и я не настаивала, потому что уже начинала чувствовать, что его беспокоят слишком частые попытки что-то разузнать, слишком много вопросов с моей стороны. Нужно подождать, интуитивно поняла я, когда он расскажет обо всем сам, без уговоров.

И еще я осознала, что в Гэбриеле было нечто необычное, и это должно было бы предотвратить меня от сближения с ним. Но мне было так одиноко, атмосфера, царившая в доме, казалась такой угнетающей, мне так не хватало друга-ровесника, и странность Гэбриела меня увлекла.

Наверное, именно поэтому я отказывалась прислушиваться к внутреннему голосу и мы с Гэбриелом продолжали встречаться.

Нам нравилось кататься по пустошам или, привязав лошадей, растянуться на земле в тени какого-нибудь валуна, закинуть руки за голову и смотреть на небо, предаваясь неторопливой, почти бессвязной беседе.

Фанни, должно быть, видела в этом верх неприличия, но я была полна решимости отказаться от правил. Я знала, что Гэбриелу по душе такое мое отношение, и вскоре смекнула почему.

Каждый день я выезжала из дому и встречалась с ним где-нибудь в условленном месте, потому что мне не нравилось ловить на себе косые взгляды Фанни, когда Гэбриел бывал у нас. В нашем маленьком закрытом обществе невозможно было встречаться с молодым человеком ежедневно, не вызывая при этом определенных домыслов.

В начале нашего знакомства я часто думала: осознавал ли это Гэбриел? И еще: чувствовал ли он такое же смущение, как и я?

От Дилис не было вестей несколько месяцев, и я предположила, что она слишком занята своими делами, чтобы мне писать. Но теперь я сама захотела написать ей, ведь сейчас мне было чем с ней поделиться. Я поведала о том, как мы нашли собаку и как я привязалась к псу, но на самом деле больше всего мне хотелось рассказать о Гэбриеле. Моя любовь к Пятнице была вполне объяснима, однако чувства к Гэбриелу оставались для меня не вполне понятными.

Он был интересен мне, и я ждала каждой нашей встречи не просто с нетерпением одинокой девушки, наконец обретшей друга. Я понимала причину этого – я все время ждала от Гэбриела какого-то откровения, которое меня поразит. Гэбриела, вне всякого сомнения, окружал ореол таинственности, и я снова и снова говорила себе, что он вот-вот поделится со мной какой-то тайной, которую ему очень хочется мне открыть, но он все никак не решается. Я убедила себя, что он, подобно моему отцу, нуждается в понимании, но если у отца я вызывала неприязнь, то Гэбриел, когда придет время, будет рад моей готовности разделить с ним его тревоги.