Кесарево свечение
Шрифт:
А Славка снова, как в прежние годы, полон юмора и легкости. Проводит повсюду конференции по охране атмосферы, по внедрению негрязной энергии, по раскручиванию человечества для перехода на новый уровень и всякий свободный день норовит провести с семьей на острове Родос, чье имя, вы правильно догадались, созвучно со словом «роды».
Однажды — Марку в тот день исполнилось три месяца — ужинали все вместе, всем «Эр-Гором» — чем боги послали, то есть нектаром и
— Мама, можно тебя на минуточку? — послышался голос из детской.
Она впорхнула, вся в легких фисташковых одеяниях.
— Что скажешь, чайлд?
Ребенок сидел в позе роденовского «Мыслителя», но смотрел не вниз, а в окно, наполовину поделенное между морем и небом. Две голладские няни в накрахмаленных рогатых чепцах стояли в углу.
— Отошли их, — попросил Марк (он предпочитал говорить по-русски, хотя, конечно, мог и по-голландски). — Мне нужно сказать тебе несколько слов наедине.
Воздушная мамаша с трудом опустилась в кресло. Сердце потащило отяжелевший от неожиданности поток жизни. Монашки вышли.
— Солнце мое, неужели ты… — неуклюже двигался во рту отяжелевший язык.
— Солнце твое остается с тобой, а я ухожу, — просто и нежно произнес Марк. — Так решено.
— Где? Кем? — только и вымолвила она.
— Кем — я пока не знаю, а где — догадываюсь. — Детской ручонкой, на которой, впрочем, уже проглядывали похожие на отцовские мускулы, он показал на море с белыми гребешками и на небо, где вдруг с приседаниями прогулялась компания холозагоров и олеожаров. Она потянулась к нему, но он отодвинул ее руки и встал в кроватке, маленький бесстрашный Горелик, не познавший родовых мук. — Мама, не бойся! Я уйду от тебя, но не навсегда. Я буду появляться. Иногда ты будешь чувствовать это сразу, иногда post factum.
— Откуда ты знаешь латынь? — неадекватно (о, латынь!) удивилась она.
— Поцелуй меня и не задавай сложных вопросов, — попросил он.
Она поцеловала его и почувствовала острый младенческий запах, смесь свежести и опрелостей, душистого талька и пиписек. При всей остроте мгновения она не удержалась от практической мысли: все-таки даже голландские няни далеки от совершенства.
— А теперь, мама, вернись в кресло, чтобы не упасть в обморок, — предложил младенец.
Она думала, что он будет пропадать частями, как это может случиться в тягостном сне, но он просто весело подпрыгнул.
— До встречи, родная! — И исчез.
Ничто не изменилось, только ушла тяжесть из конечностей. Горе нарастало, но не прибавляло свинца. Заливаясь слезами, но парадоксально предвкушая возврат на террасу к пирующим друзьям, она склонилась над пустой кроваткой Марка. Маленькое мокрое пятнышко с пронзительной нежностью взирало на нее с белой простынки. В центре пятнышка лежало гранатовое зернышко; ну кто в этом сомневался? Вот и первая встреча, подумала она с такой ясностью, что сама чуть не исчезла вслед за Марком. Но почему-то все-таки удержалась.
В Москве теперь повсюду, иногда в самых неожиданных местах открываются кафе. В кинотеатре «Иллюзион», например, в фойе стоят столики, и за ними под портретами актеров и режиссеров сидят бритые бандиты и панки с лилово-желтыми гребнями на головах. Там над тарелками гречневой каши Какаша закончила свой рассказ.
— А где теперь гранатовое зернышко? — спросил я.
— Вот здесь. — Она показала себе на мочку правого уха. — Мочка уха никогда не стареет, поэтому я вживила его сюда. Можешь потрогать.
Я взял в руку мочку ее правого уха; она была мягкой и горячей. И снова очарование этой особы неудержимой волной подняло меня вверх, на этот раз к потолку «Иллюзиона», к лепнине сталинского барокко, к моей молодости.
Часть тринадцатая. Телефонная книга
В тишине Лэдью-Хилл, на исходе романа,
мне попалась как-то на глаза старая телефонная книга. Это была одна из самых моих первых американских покупок. Неплохое изобретение, между прочим. В непочатом виде она состояла из двух частей: в большей части были пустые линованные страницы с указателями name; telephone; address; меньшая состояла из плотных желтых листов с алфавитными корешками. По внутреннему краю каждой страницы и каждого листа шли шестнадцать круглых дырочек, куда входили открывающиеся и закрывающиеся механические запоры. Эти запоры открывались и закрывались одним движением. Под любым алфавитным корешком можно было расположить сколько угодно страниц. С годами неиспользованные линованные страницы оказались в меньшинстве, а большинство перекочевало в алфавитную часть книги, покрылось номерами и адресами порядочного числа людей, как говорится, on both sides of the Atlantic. [150]150
По обе стороны Атлантики (англ.).
С каким старанием вначале я заполнял эту книгу! Она стала для меня своего рода окном в неведомую страну, и в то же время, несмотря на, казалось, вечное изгнание, в ней содержалась какая-то гудящая под ветром форточка в прошлое, то есть на родину. Теперь она почти заброшена. То ли электронный органайзер ее заменил, то ли сократился круг общения, так или иначе, «морально устарела».
Ведь в те времена, когда она была приобретена, в конце семидесятых, народ еще не чувствовал приближения конца века, не говоря уж о тысячелетии. 2001 год был датой из научной фантастики, зоной молчания и психоделии, в которой проплывают «космические одиссеи», уходящие даже и за пределы космоса. Вообще за пределы.
В общем, книжка сия лежит на задворках стола, а век, почитай, уже кончился. В последние годы я ее открываю только лишь для того, чтобы вспомнить, как пишется имя какого-нибудь знакомого, с которым не встречался лет десять. Вот и сейчас ищу имя одного режиссера — с ним мы что-то когда-то задумывали, а потом разошлись, — вижу, что книжка уже перекочевала со стола на подоконник, поближе к лесу, стало быть, может быть, для того, чтобы в конечном счете исчезнуть в ветвях, отрываю от кресла свой зад, дотягиваюсь и раскрываю наугад, потому что не помню, с какой буквы тот малый начинался — с К, с С или, может быть, с Q?
Книжка до сих пор еще в неплохой форме, даже неиспользованные страницы остались и не очень выцвели. Забыв про режиссера, я начинаю ее листать, и в памяти возникает вся та толпа, которая в недалеком еще прошлом устраивала перезвон и суматоху. То и дело наталкиваюсь на имена тех, кто в прямом переводе с английского «присоединился к большинству», то есть усоп.
Чарли
Вот, например, Чарли Дакорд, мой хороший друг и дальний родственник моей первой американской жены, он ушел еще во второй половине восьмидесятых. Высокий стриженый «крю-кат», [151] северянин казался мне воплощением заокеанского стиля, разумеется, в нашей московской интерпретации. За плечами у него была школа военных переводчиков в Монтерее, а потом три года службы в Турции на базе ВВС, где он прослушивал разговоры советских истребителей. Именно там он научился русскому мату, хотя до конца так и не понял разницы между его похабной сутью и легким юмором. Уже став почтенным военным историком и кремленологом, он иногда своими руладами вызывал оторопь в обществе русских эмигрантов.
151
От англ. crue cut — короткая стрижка.