Кино и коллективная идентичность

* * *

Как уже было сказано, научно-технический прогресс и социальное развитие неизбежно будут провоцировать изменение места и роли киноискусства в системе художественной культуры и художественной жизни общества. Будет изменяться и роль кино в воспроизводстве коллективной идентичности социума, что, безусловно, потребует внесения коррективов в государственную культурную политику в этой сфере.

Часть вторая. Кино в функции формирования и поддержания коллективной идентичности (case study)

Глава I. Постановка проблемы: Кино в социально-функциональной перспективе

§ 1. Российская история как история распада и восстановления империи

Рубеж XX–XXI веков в России выдвинул на обсуждение множество новых, прежде, казалось бы, не существовавших вопросов. Один из них связан с проблематикой достижения единства и солидарности людей, которая в эпоху либерализации и возрождающегося в России в начале XXI века капитализма обостряется. Эта проблематика обсуждается и на уровне формирования в последних десятилетиях глобальной культуры, и на уровне возникших внутри отдельных стран противоречий, связанных с социальным расслоением, обособлением, индивидуализмом и вообще распадом между людьми традиционных связей, что естественно для переживаемой сегодня переходной ситуации.

На поверхностном уровне смысл этой ситуации заключается в распаде сложившегося социума и реставрации капитализма. Однако это обстоятельство явно не является абсолютно новым. Оно возвращает к проблемам, существовавшим в России в ситуации распада старой империи, т. е. к рубежу XIX–XX веков. Сегодня мы оказываемся на очередном витке распада империи, но империи не старой, царской, а уже большевистской, которая неожиданно и неосознанно возникла, несмотря на провозглашенные цели созидания самого справедливого общества, о чем нам приходилось писать подробно [1].

Принято считать, что в первых десятилетиях XX века история России началась заново или началась новая история России, в которой главным была реализация идеи социализма. Казалось, старая империя ушла в прошлое. Вообще, то, что на протяжении всего XX века происходило, во многом явилось реакцией на распад традиционной империи. Хотя старая империя и распалась, а ее история, казалось, уходила в прошлое, ее тень как бы витала над новой историей и, как это ни парадоксально, во многом ее определяла. В результате распада в начале XX века возникла смута, и вместо движения к социализму первоначально образовалась масса, психология которой во многом стала определять развертывающиеся в стране процессы, в том числе, и реализацию идеи социализма, которая осмыслялась чаще на уровне политики, а не психологии. Пришло время исследовать психологический аспект и, в частности, проблематику идентичности.

Сегодня становится более очевидным, что овладевший массой в период первых революций в начале XX века бунтарский дух постепенно иссякал и на поверхность выходил разбуженный страхом перед смутой консервативный психологический комплекс. То, от чего хотели освободиться и пролили столько крови, пришло снова, но уже в более жесткой форме. В этом случае нельзя не вспомнить знаменитое суждение Н. Чернышевского по поводу жалкой русской нации – нации рабов, высказанную им в его романе «Пролог» [2]. Кстати, В. Ленин сочувственно цитировал это высказывание Н. Чернышевского. «Откровенные и прикровенные рабы – великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах, – пишет В. Ленин – А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения» [3].

В массовом сознании страх вызывал фантом диктатора, который первоначально таковым не воспринимался, тем более, что средства массового воздействия старались создавать его приемлемую ауру. Достаточно здесь вспомнить фильм М. Чиаурели «Клятва» и «Падение Берлина» с участием М. Геловани, создавшего образ «мудрого» и «человечного» диктатора. Приход и деятельность диктатора как реакция на революцию с ее лозунгами свободы составили значимый момент новой истории. Это восхождение диктатора как раз и является продолжением истории распада старой империи. Во многом этот распад определял движение последующей истории.

Этот момент объясняется необходимостью компенсации утраченной в результате распада старой империи солидарности людей, что в современной литературе принято называть идентичностью. Выясняется, что мало разрушить империю, необходимо вызвать к жизни институты, которые бы смогли заменить институты, функционирующие в империи. Но следовало еще осознать, а какие это институты и какие функции (явные или латентные) они осуществляли и действительно ли происходит замена старых институтов новыми. Совершенно очевидно, что в данном случае в обществе произошло расхождение между сознанием и бессознательным.

§ 2. Коллективная идентичность как проблема, острота которой осознается в периоды распада империи

Следствием утраты традиционной имперской идентичности явилось возникновение идентичности новой, обозначаемой как советская или социалистическая идентичность, вытеснившая на периферию национальные, этнические и конфессиональные различия между людьми. Существовала ли эта идентичность вообще? Если существовала, то была ли она и в самом деле новой? Вообще, была ли она идентичностью? Может быть, это была вовсе и не идентичность, а псевдоидентичность. Ответ на этот вопрос зависит от того, как сегодня происходящее в XX веке оценивать. Считаем ли мы, что все происходящее в политической истории XX века необходимо перечеркнуть или же важно в нем констатировать рациональное начало. Был ли период истории, связанный с попытками построить социализм, отклонением и заблуждением, т. е. в соответствии с Э. Дюркгеймом демонстрировал патологический фактор истории или же необходимо стоять на точке зрения, в соответствии с которой советская история была закономерным следствием предшествующих процессов, и эту патологию следовало пережить, и не было возможности ее избежать? Однозначного ответа на поставленный вопрос дать сегодня невозможно. Да и общество, когда на этот вопрос приходится отвечать, заметно раскалывается. Однозначный ответ на этот вопрос возможен лишь в том случае, если в обществе во взглядах на вещи существует единство, а этого сегодня явно не наблюдается.

Обозначая то, что имело место в предшествующую эпоху, не столько идентичностью, сколько псевдоидентичностью, мы не столько пытаемся встать на жесткую позицию критического отношения к политической истории XX века и ее отторжения, сколько ставим своей задачей использовать то, что В. Шкловский называл «остранением». Попробуем психологические процессы увидеть не исключительно в идеальном, а, в том числе, и в негативном свете. Ведь очевидно, что революционную и, в особенности, постреволюционную историю с ее тоталитарными установками отождествлять с историческим прогрессом невозможно. А, следовательно, и тот тип идентичности, что возникает в этом контексте, необходимо тоже подвергнуть критическому анализу.

Сталкиваясь на рубеже XX–XXI веков с трудностями поддержания идентичности, мы невольно склонны идеализировать исторические процессы. Кажется, они демонстрируют завидную солидарность не только индивидов, но и наций. И уж совершенно точно, в этот период идентичность не казалась проблемой. О ней вообще не рассуждали. Казалось, ее не существовало, и в ней не было надобности. Но разве можно считать естественной ситуацию, когда идентичность во многом вызывалась к жизни с помощью внедрения в сознание людей отношения к остальному миру как враждебному, что не изжито и до сих пор. Но раз существуют враги внешние, то, следовательно, имеет место и враг внутренний, в изображении которого кино преуспело. Но даже если он отсутствует, то следует представить дело так, что он все же присутствует. Ничто так не сплачивает людей как враг. Вот почему в стране постоянно развертывались процессы, направленные на разоблачение «врагов народа». Поиск врагов внутренних, казалось, облегчал решение проблемы солидарности. Роль таких «врагов» приходилось «играть», в том числе, и многим заслуженным большевикам. Но чем страшней изображался враг, в том числе, и на экране, тем сплоченней становилось общество. Так, для формирования новой идентичности был вызван древнейший пещерный инстинкт выживания.

Очевидно, что в этой ситуации общество в своем развитии не прогрессировало, как стремились представлять происходящее большевистские идеологи, а регрессировало. Это обстоятельство, т. е. регресс можно иллюстрировать также с помощью трансформации общества, освободившегося от старой политической системы, т. е. империи, в империю нового типа. Длительное время Россия в этом своем качестве не осознавалась. Но очевидно, что политика Сталина связана именно с регрессом в имперскую идентичность. Экран продолжал доказывать, что это было движением в направлении нового, более справедливого общества. Поэтому ситуацию, когда отношения между обществом и государством разошлись, когда государство подавило всякую общественную инициативу, невозможно считать нормой. Это был явный шаг назад, а не вперед. И, наконец, регресс проявился не только в трансформации политической системы, но и в утверждении диктатора, в образе которого оживал архетип предка. Этот образ диктатора имел огромное значение в утверждении того типа идентичности, которую можно назвать имперской идентичностью.