Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.4
Шрифт:
Что еще могло случиться? Ага, дядю Мишу, моего генерала, перевели на другую работу, с повышением. О чем он сообщил Калерии. А Калерия – мне. Теперь, если что-то случится в мире без времени, то неизвестно даже, кто захочет в это поверить.
Что еще?
Ага, Тамарочка. Наше разумное животное прекрасной внешности. «Достоевщина, – сказала она, узнав о судьбе дяди Миши. – Его заказали, как братьев Карамазовых».
Нет, близко, но не то...
Я снова закрыл глаза и почему-то вспомнил Егора Исаева.
Должен ли я жалеть его? Он совершил благородный поступок и остался в Чистилище,
Если она будет.
Егор... как они там с Люсей?
У меня было к ним странное, почти родственное отношение. Вроде и не так близко знакомы и даже по душам не разговаривали. Ссылки, лагеря – я не пережил этого, поздно родился, но каково же было половине нашей страны ждать вестей из лагеря, из ссылки или из плена! Что за уродское, несчастное государство!
Егор. Ведь его до сих пор папа с мамой ждут. У Люси нет родных. А его отец как-то приходил в наш институт – откуда-то узнал, что перед исчезновением Егор бывал в Институте экспертизы. Отцу запудрили мозги и доказали, что, к сожалению, никаких сведений о сыне у нас нет. Но возможно, что он жив, хотя и не исключено, что погиб.
Мне нетрудно было представить тот мир – в отличие от многих миллионов соотечественников я там бывал. Я мог представить вечно серо-непроницаемое небо и зябкость воздуха – застойного, как в подвале, и лишенного запахов. И тишину мира, в котором не поют птицы, не тормозят автомобили; и людей так мало, что голос слышен за километр.
Егор... Что же меня мучает его лицо? Почему я не могу о нем не думать?
Егор... В груди болело, словно вставили железную палку.
Мне было тревожно. Наверное, никогда еще в жизни я не испытывал такой тягучей тревоги.
Впрочем, я вру. А помнишь ли ты, Гарик, как Васильчиков сорвался в пропасть в Цее? Нет, не в пропасть, а в трещину на леднике, и над трещиной сидела на ледяном ветру Юля Митяева, не смея отойти, словно надеялась, что ее присутствие сохранит Васильчикова от смерти.
Ведь я тогда проснулся ночью, всех поднял, мы побежали к леднику.
Я тогда почувствовал мысли Васильчикова или мысли Юльки – черт теперь разберет. Главное, что мы добежали, я их вел по леднику как днем, и состояние мое было таково, что никто не спорил со мной. А ведь могли бы и не поверить – Юлька с Васильчиковым еще за день ушли, чтобы перевалить Адайхох. Не новички...
Егор... Что с тобой случилось? Ведь я точно знаю – между тем миром без времени и нашим миром никаких эмоциональных связей нет. Как они с Люськой оказались там – словно отрезало!
Егор...
И тут я понял, что Егор здесь.
В нашем мире.
Ищет меня, стремится ко мне... А что он может сделать? Ведь он не знает даже моего телефона. В институт он дозвонится только завтра.
Конечно, Егор здесь. А это означает – случилось что-то неладное. И вернее всего, связанное с той
историей: с Берией и Максимовкой.Если Егор перешел к нам – это для него верная смерть.
Я должен увидеть его в ближайшие часы. Иначе не увижу вовсе.
Но где его искать? Я даже не знаю, где дыра, через которую он сюда вошел. Вернее всего, в Питере. Но и это не доказано.
Я вскочил с постели.
Принял душ, оделся.
Должен сказать, что я был деловит и даже относительно спокоен. Но мои чувства – это не более чем мои чувства.
Скажите мне, что бы я делал на месте Егора, если бы оказался вдалеке от Института экспертизы, но пожелал бы с ним связаться?
Я бы дал телеграмму в институт в расчете на то, что утром Калерия или Гарик Гагарин ее увидят.
Я давно не пользовался левитацией – неловко как-то, я же человек, младший научный сотрудник, а не пришелец без роду без племени.
Значит, мне срочно надо в институт, чтобы получить телеграмму.
Вызвать такси или долететь на своих двоих?
А вдруг увидят?
Но сейчас ночь – кто меня увидит в такую осеннюю погоду? Рано осень началась.
Такси по телефону – слишком накладно. И некогда бегать по городу в поисках попутки.
Вот получу за что-нибудь Нобелевку и тогда куплю себе «Оку». А сейчас придется полетать немного, до института и обратно, хотя, вернее всего, ничего в институте я не найду.
Я вышел на балкон. Зябко. Ветер дул порывами, будто набирал полон рот воздуху, а потом со свистом выпускал его. Он рвал листья с деревьев, хотя в сентябре можно было бы и не спешить, тем более дожди еще не начались.
Пришлось надеть свитер, джинсы и кроссовки. Теперь я был готов для полетов наяву.
Я так давно не тренировался, что, когда перемахнул через перила балкона и ринулся прочь от дома, сразу потерял равновесие и, словно вертолет, превысивший допустимый крен, криво понесся к земле. Лишь над самой клумбой под окнами смог выровнять полет и набрать высоту.
Я успел заметить, как кинулись в разные стороны подростки, которые курили в кустах, не желая возвращаться домой к нормальной жизни.
Я не стал набирать высоту, не хотел замерзнуть. Пошел чуть повыше проводов, чтобы не сгореть невзначай. Летунам в Москве приходилось принимать немало мер предосторожности. Хорошо было Мастеру с Маргаритой. Тогда страшнее трамвайных проводов зверя в воздухе не было.
Когда я вышел к Москве-реке, то вздохнул спокойнее. Можно было летать над самой водой и пролетать под мостами. С берега засвистел милиционер. Я его понимаю – увидеть неопознанный объект во втором часу ночи неприятно. Особенно если ты склонен к мистике.
У уродливого памятника Петру с дубинкой в лапе я выбрал дорожку поуже. Возле «Ударника» свернул на Полянку.
Дальше до самого института пошел над дворами, не выходя на улицы – еще подстрелит какой-нибудь испуганный охранник.
Я опустился на дворе института.
Особняк был темен, за исключением тусклого света в окне первого этажа. Там, в холле, должен сидеть ночной дежурный.
Мне не приходилось появляться в институте ночью. Можно проработать в институте всю жизнь и не увидеть его при лунном свете.