Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8

– Нет, я думала, что Матя не дурак и вряд ли его продержали бы три года в Италии, если бы он был обманщиком.

– Матя – редкий тип ученого, который двумя ногами стоит на земле. Каждый из нас не без греха, но наши грехи компенсируются нашими чудачествами, нашей одержимостью, скажем, нашими патологическими извращениями. Мы все, талантливые люди – посмею отнести себя к таковым, – ненормальны, потому что сама талантливость ненормальна. А вот Матя нормален. Я его знаю уже много лет – одно время он был моим студентом. Крайне способен, почти талантлив. Из таких выходят неплохие директора институтов и ученые секретари, но никогда – гении… Матя умеет думать. Он овладел логикой. К тому же у него замечательный нюх на перспективное, на все новое, что может принести ему выгоду… Впрочем, я несправедлив. Я недоволен им и потому стараюсь его принизить… Пошли дальше – до крайней лиственницы. И там отдохнем. Вам не холодно?

– Нет.

– У Мати еще одна удивительная способность – он смотрит на все со стороны. Он никогда не становится участником, он всегда – наблюдатель. А в этом есть преимущества – ты сохраняешь способность к трезвой оценке происходящего. Знаете, я думаю, что ни Ферми, ни Гейзенберг, ни Бор – никто из них не догадывается о том, к чему пришел Матвей. Он увидел в их движении к цели закономерности, которые они сами, в азарте труда и открытий, не замечали. И поверьте, сейчас открытия в ядерной физике сыплются как из рога изобилия. Матвей связал две несовместимые для остальных проблемы – мировой политический кризис, войну, до которой мы докатимся через несколько лет, и возможности ядерной физики. Более того, я подозреваю, что своими выводами он ни с кем не стал делиться. Он унес конфетку в уголок, стал ее жевать и рассуждать: а где дадут целый торт?… Вот и наша лиственница… Как красив Божий мир и как жалко мне его покидать! Нет, не надо сочувствовать или спорить – это неизбежно. Медицина не умеет чинить порванные сердца. Лет через сто хирурги научатся брать из бедра хорошую чистую артерию и вшивать в сердце – но это фантазии, которые меня уже не касаются…

– Я читала у Беляева, как одной женщине пересадили голову.

– Это лучшая повесть Беляева, – сказал Александрийский. – Может, потому, что она первая, – она полна удивления перед величием еще не сбывшейся науки. Но, если вы заметили, фантастика в нашей стране кончилась, ее заменила коллективизация и индустриализация. Нам не нужно мечтать и воображать – за нас это делают в Цэка.

Александрийский проводил глазами белку, которая бежала через прогалину, держа в зубах большой орех.

– К сожалению, Матвей катастрофически прав. Мы провели с ним несколько часов в спорах – он старался привлечь меня к себе в союзники, ему нужны более солидные имена, чем его имя… И знаете что? Он меня убедил. Я совершенно и бесповоротно верю в возможность создания сверхбомбы на основе реакции деления ядер урана. Никаких чисто физических возражений этому я не обнаружил. Боюсь, что не обнаружат и другие ученые. И при организационных способностях, силе убеждения и напористости Матвея работы над бомбой могут начаться в ближайшее время. Если не заговорит Полина.

– А вы думаете, что Алмазов ищет ее именно поэтому?

– Алмазову нужна Полина. Ему нужно самому допросить ее. Нужно понять, что она знает о Мате и чем это грозит не только Мате, но и проекту века и лично товарищу Алмазову. И ему также важно понять, что выгоднее – уничтожить Полину, позволить это сделать перепуганному за свое будущее Мате или оставить ее как угрозу. Ох, какая интрига!

– Ничего интересного! Это же люди. Вы не знаете Полину, а я ее немножко знаю.

– И вам ее жалко?

– Конечно, жалко. Я же почти не верю, что она жива.

– Ей лучше было сидеть дома и не провоцировать события. Каждый из нас – раб собственной судьбы. Судьба Полины – ничтожная песчинка по сравнению с судьбами, на право распоряжаться которыми замахнулись наши друзья Матя и Алмазов.

Они медленно пошли дальше. Впереди холмом, заваленным гнилыми листьями и заросшим жухлой травой, поднимался старый погреб.

– Почему вы все время говорите о том, что Матю надо остановить? Ведь завтра бомбу начнут изобретать французы и англичане, которые нас ненавидят, завтра она попадет к фашистам. Гейзенберг сделает ее для Гитлера.

– Слышу аргументацию Матвея. Это он сказал?

– Он сказал.

– Не бойтесь Гейзенберга. Бойтесь тех, кто ближе. Бойтесь Мати.

– Бомба – надежная защита от фашизма!

– Опять Матвей! Да пойми ты, прекраснодушное дитя, что эта бомба – не просто бомба. Энергия, которая высвобождается при разделении атома урана, так велика, что одной бомбы будет достаточно, чтобы снести с лица земли Париж.

– Или Москву?

– Подумай же, что случится, когда у Алмазова и его друзей – у Сталина, Молотова, Кирова, Тухачевского, – у этих убийц окажется в руках абсолютное оружие! Неужели ты думаешь, что они постесняются его употребить в дело? Неужели ты думаешь, что они не сбросят его на Париж, сберегая собор Парижской Богоматери? Неужели ты не видишь, как отряды чекистов входят в Лондон? Неужели ты не понимаешь, что страшные преступления, которые уже совершила или еще совершит сталинская банда, будут удесятерены? Они же с помощью тщеславного Мати завоюют весь мир, экспроприируют весь швейцарский сыр и шоколад, чтобы самим его сожрать!

– А Матя?

– Матя? Если он доживет до торжества мирового коммунизма с атомной бомбой, то, возможно, будет стоять на трибуне среди победителей. Но вернее всего, на каком-то этапе его отстранят или уничтожат. А впрочем – что я знаю? Я вижу только смерть и всадников апокалипсиса, я вижу бандитов Муссолини и Сталина, которые рвут карту мира… О, если бы у меня были силы убить Матю, чтобы спасти людей, я бы пошел на это, несмотря на то что моей грешной душе так скоро предстоит держать ответ.

– Вы так ненавидите большевиков? – Голос Лиды был тих и несмел.

– Я понимаю, какую страшную ересь ты сейчас услышала, и я благодарен тебе за то, что ты не помчалась к Алмазову с требованием арестовать меня. Ты молчишь? Ты еще не решила? Это несложно – я беззащитен.

– Вы ничего обо мне не знаете, – сказала Лида.

– Это значит, что ты меня пощадишь?

– Вы не любите большевиков?

– Я боюсь их, я боюсь того, что они сделали с моей страной, и еще больше боюсь того, что они сделают со всем миром. И умираю от страха, когда думаю о том, что они сделают, объединив усилия с Матей и теми послушными учеными, которые ради куска хлеба, страха иудейска ради, ради славы, ради карьеры прибегут к ним на помощь, чтобы делать бомбу… и если они останутся живы, то даже забудут покаяться.

Они подошли к погребу. Между ним и дорожкой ярким пятном желтела расплывшаяся куча глины. Видно, ее завезли для хозяйственных надобностей еще летом, а потом почему-то забыли о ней – гигантским оладьем она покрыла черную землю, траву, облегла молодой клен.

– Вот видишь, – сказал Александрийский. – Я же говорил тебе, что уже видел эту глину.

– А Матя не только видел, – сказала Лидочка, – но и ходил по ней.

– Если тебе интересно, – Александрийский думал о бомбе, – я покажу тебе принцип, по которому можно построить атомную бомбу. Один воин еще не войско, и даже три воина не войско, – но с какого числа воинов начинается войско?

* * *

– Подождите одну минутку, – сказала Лидочка, – я все же загляну в погреб.

– Только не промочи ног, – сказал Александрийский. Он оперся о трость обеими руками и стал смотреть на лес.

Лидочка осторожно обошла по краю пятно глины, потянула на себя прикрытую, почти развалившуюся дверь в погреб. Та заскрипела и с трудом поддалась. Вниз вело несколько ступенек – свет почти не проникал внутрь, и потому непонятно было, глубок ли погреб.