Клинок Минотавра

Душой отдыхал.

И считал летящую паутину по детской давней привычке, если на юг, то к добру.

Ему вдруг захотелось показать этой потерянной женщине, которая живет, на одном упрямстве живет, тот осинник. Со времен Иванова детства осины поднялись из моховых подушек, проросли литыми светлыми колоннами до самого неба. Но по-прежнему живут на корнях красноголовики в нарядных грибных шапках, с тугими, темнеющими на срезе ножками. И поднимаются цитадели муравьиных куч. Раскрывает жесткие листья багульник. И на краю, на старом болоте, где еще встречаются ужи, гадюки и огромные кусты голубики, вьется красная клюква.

– Ягоды любишь?

Машина выползла на улицу.

Заборы. Дома… и снова заборы. Старые – прогнившие, порой обвалившиеся. И в провалы лезут любопытные полудикие куры тетки Тони. Они у нее здоровые, голенастые и бойкие на диво. Старый же петух с выбитым глазом зорко стережет гарем, не подпустит к курам ни мелкого бродячего пса, охочего до этакой добычи, ни кота, ни даже лиса… а лисы порой забредали.

– Люблю, – Иллария погладила тощий живот. – Ягоды мне можно… а у тебя какие есть?

– Всякие.

Его дом встречал хозяина запертыми ставнями, которые разбухли от частых дождей. Краска облезла. И во дворе поднялась лебеда едва ли не по пояс, заглушая молодую яблоневую поросль. Косить придется. Иван косить умел, еще от деда Назара научился, когда жив был раздражительный старик, бобылем всю жизнь проживший.

– Ворота открыть? – спросила Лара, когда машина остановилась, и не дожидаясь ответа, выбралась. Она потянулась, подпрыгнула, разминая затекшие ноги. А ведь ехали недолго…

…и худая, болезненно худая.

Язва? И язва тоже. Нервы – ее болезнь, страх, который никуда не ушел, пусть бы этой женщине и удалось изгнать его. Она борется, выматывая себя, тратит остатки сил на войну и скоро падет в бою с собой же.

Не сейчас.

Иллария не без труда сдвинула с места широкие лопасти ворот и рукой махнула, мол, свободен проезд. Машина вползала, сминая колесами одичалые травы. И через открытое окно доносился медвяный аромат цветов. Нет, их Иван никогда не сеял и с огородом не возился, потому как знал – не сумеет вырываться из города часто. А значит, зарастут грядки бурьяном и осотом, полынью. Двор-то проще… в палисаднике поднимались кусты шиповника, еще бабкой посаженные. И упрямые рыже-черные рудбекии, над которыми гудели пчелы. Малина разрослась, выпустила осторожные плети за забор, проверяя, есть ли там жизнь.

Иллария не утерпев сняла крупную ягоду, сунула в рот и зажмурилась:

– Сладко!

– Там еще кусты смородины есть и крыжовник, – Иван возился с дверным замком, поставленным за исключительную надежность, но как выяснилось, к ней прилагался дурной характер. – И вишня, думаю, должна поспеть. А вот яблоки – только через месяц.

– Вишня… яблоки… рай земной.

А Машка называла это место сельскохозяйственным адом, не понимая упрямой Ивановой к нему привязанности. Приезжала и выходила из машины хмурая. В дом шла с оскорбленным видом, чтобы сесть у окошка с книгой или вот с ноутом… она принципиально отказывалась помогать с уборкой.

Или с прополкой.

…Она ведь не рабыня. Она отдыхать приехала.

– Дом надо проветрить, – сказала Иллария, переступив порог. – Ты давненько сюда не наведывался.

Это точно, еще с зимы. Зимой в доме иначе, холодно, но холод этот заставляет жаться к печке, и полы, деревянные паркетные с подогревом, не спасают. Иван облачается в свитер с орнаментом, и в старые вельветовые брюки, вытертые на коленях.

Разжигает камин.

И берет в руки газету… он сам себе видится помещиком на отдыхе, осталось только собаку завести, но у Машки на шерсть аллергия.

– Давай ты ставни снимай, – Иллария бросила сумку на пол и достала тапочки, – а я окна открою. И покажи, где у тебя тряпки…

– Убирать собралась?

– Полагаешь, не стоит? – она провела сложенными щепотью пальцами по полке. – Извини, Иван, но в таком бардаке существовать – преступление.

Женщина действия.

И вооружившись тряпкой, Иллария принялась за уборку. Она подобрала свою непомерную юбку, выставив голые синеватые ноги. И рукава блузки закатала, оказалось, что и руки у Илларии под стать ногам, тощие и синеватые, со вспухшими венами.

– Не смотри, – бросила раздраженно, поймав внимательный взгляд Ивана. – Я не наркоманка.

– И не думал.

– А люди обычно думают… это после того… почти ничего есть не могу… он говорил, что модель должна быть стройной и… я привыкла к овсянке на воде. К кашам… а потом вот оказалось, что нервное и язва. Меня Машка уговаривала к психотерапевту обратиться.

Забравшись на подоконник, Иллария сражалась со стеклом. Она терла его мятой газетой остервенело, уже не замечая, что окно чистое, сухое…

– Может, стоило совета послушать?

– Может, и стоило.

Тазик и тряпка нашлись на кухне. Полы Иван мыть не любил, но умел.

– Лучше половики во двор вынеси. Вытряхнуть надо, – по-своему распорядилась Иллария и добавила тихо: – Я не сумасшедшая… я просто никак не могу отделаться от него.

И от страха, который убивает ее медленно, но верно.

Половики Иван вынес, закинув на ветку старой яблони, низкую, удобную, словно нарочно выращенную именно для выбивания половиков, избавил от пыли. А потом заглянул в одичалый сад и набрал вишен, темно-рубиновых, крупных и сладких.

Высыпал в почти чистую миску.

– Это тебе… за работу.

Он поставил вишни на стол и отступил, точно опасаясь, что Лара откажется от подарка. Да нет, не подарок, жест вежливости.

Угощение.

Не отказалась. Улыбнулась робко.

– Обожаю вишни, – тихо сказала Иллария. – С детства.

Она ела их, забравшись на стул, скрестив ноги и подперев острый подбородок ладонью. Брала по одной, разглядывала, отправляла в рот и жмурилась от удовольствия… и картина эта мирная была до того благостна, что Иван сам себе удивлялся.

– И с чего начнем? – спросила Иллария, поднимая за зеленый хвостик очередную ягоду.

– Со знакомства.

Идея по-прежнему не нравилась Ивану. Он понимал, что без Лары придется сложнее, но все равно предпочел бы, чтобы она осталась в городе.

В городе безопасней.

– Тогда пошли, – Лара вишню отложила с явным сожалением.

– Куда?

– Знакомиться. Чего кота за яйца тянуть.

Грубо, но по сути верно. Вот только имелся нюанс.

– Надо бы показать тебе всех, но так, чтобы тебя не показывать, – сказал Иван, потерев подбородок, на котором уже пробилась колючая щетина. Был за ним подобный недостаток, сколь ни брейся, а часа через два-три все равно вырастет. Машку это донельзя раздражало. Щетина кололась, Машка злилась, Иван брился… а оно опять.