Клинок Минотавра

Не нужно вспоминать. От воспоминаний становится больно. Не уберег. И дурак этакий, не заметил, до чего ей, Машке, с ним плохо. Обыватель… и на мертвых не обижаются.

Лара ждала продолжения.

– Конечно, может статься, этот твой знает, что ты здесь, но если нет, нечего ему задачу облегчать…

– И если это он? – Иллария уставилась темными круглыми глазами.

Аккурат, как вишни вызревшие.

– Если он, тогда и решим.

Иван сомневался, что все будет настолько просто. Он протянул руку и сказал:

– Идем.

Тропой, протоптанной еще в глубоком детстве меж бурьяна и лебеды, в одичалом малиннике, что выбрался за заборы.

…Детская игра в войну.

И взрослая женщина, которая боится. Ее рука дрожит, но Иллария упрямо идет. Шаг за шагом. И могучие листья дудника касаются ее щек, точно утешая.

– Стой, – Иван дернул, и Лара послушно замерла.

Вдвоем присели, прячась за высоким кустом черемухи.

– Это Сигизмунд…

– Не он, – сразу сказала Иллария, выдохнув с немалым облегчением. – Он какой-то…

…Слащавый, лакированный точно. И Ивана всякий раз подмывает лак этот сковырнуть. Детское желание, глупое.

Иван помнил, как Сигизмунд появился в его дворе. Белая шляпа с высокой тульей. Белый же пиджак. Штаны светлые в узкую полоску и широкие подтяжки. Рубашка мятая, но ему Машка потом объяснила, что льняным вещам позволено мятыми быть. Это тренд такой.

Иван в трендах ничего не смыслил.

В руках Сигизмунд держал тросточку и, сняв шляпу, долго перед Машкой раскланивался, вытанцовывал. Пожалуй, был бы хвост, распустил бы, павлин стареющий. Тогда его танцы, его натужные попытки напустить на себя важность, загадочность, намеки на грядущую славу казались смешными.

А Машка слушала с раскрытыми глазами. Ей льстило живого писателя увидеть, и что писатель этот к ручке прикладывается, называет Машку то богиней, то музой…

…Могла бы на него польститься?

И глядя на Сигизмунда, который неторопливо, будто прогуливаясь, шел по улочке, Иван душил запоздалую ревность. Писатель? Да мошенник он, выбравший удобную маску. Но хорош. Моложав. И лицо приятное. Он умеет притворяться, улыбаться, говорить именно то, что женщины хотят услышать… и все-таки не он. Иван не знал, откуда появилась такая уверенность, но и сам выдохнул с облегчением.

А Сигизмунд остановился у старого тополя и постучал тросточкой по коре. Вытащил из кармана часы, бросил взгляд на циферблат… нахмурился… и опять постучал.

Ждет кого-то?

Кого?

И что вообще привело его в деревню? Вряд ли любовь к местным пасторалям. Как-то Иван прежде не задумывался, почему люди в Козлах живут… вот Сигизмунду тут явно не место, а он держится уж который год кряду. Или просто больше негде?

– Мы долго здесь сидеть будем? – прошипела Иллария.

– Сейчас, – Иван нехотя отпустил тонкую ее руку. – Видишь, он ждет кого-то… вдруг да… местный просто помогает твоему?

Мысль очевидная, но только сейчас в голову пришла. И Иллария затаилась, сжалась клубком, приникнув к Ивану. Наверное, она сама того не заметила, и следовало бы отодвинуться, но Иван остался на месте.

– Я не дам тебя в обиду, – пообещал одними губами.

А она услышала и ответила:

– Спасибо.

Меж тем на дороге появилось новое действующее лицо, которое внушало Ивану самые противоречивые чувства. Вовка шел быстрым шагом, держа за руку тонкую рыжеволосую девчонку, которая за Вовкой не поспевала. Она бежала, останавливалась, дергала, пытаясь руку высвободить, но Вовка держал крепко.

И не оборачивался.

– Это внук бабы Гали, – сказал Иван, и с удовольствием отметил, что Иллария покачала головой. Значит, не Вовка.

Нет, Вовка еще тот поганец, Иван помнит, как дрались с ним. Но когда это было? Давно, когда Иван учился в школе. В младших классах. И в средних тоже. И в старших еще, но там по-серьезному, из-за девчонки. Дуэль на кулаках и секунданты. Горький песок и нос разбитый. Кровь льется и никак не останавливается, а губы не слушаются.

Вовкина протянутая рука и гулкое:

– Ты это, извиняй, я сил не рассчитал.

Он же рвал подорожник и тысячелистник, тер в красных слишком крупных для подростка ладонях, а растерев, совал Ивану, чтобы тот приложил. Кровь остановится.

Вовка жил в Козлах подолгу. Что-то там у его родителей не ладилось или, наоборот, ладилось, и они спроваживали сына, чтоб не мешал. А тот быстро привык и к бабе Гале, и к свободе… потом, Иван слышал, в легионеры подался, а вернулся не так давно. И Антонина про него рассказывала, хмурилась… вроде про хорошего психотерапевта спрашивала.

Он кого-то порекомендовал и забыл.

Почему сейчас вспомнил?

Вовка таки выпустил рыжую. Откуда она взялась? Или Вовка невесту в Козлы привез? Додумать у Ивана не получилось. Вовка схватил Сигизмунда за отвороты пиджака и поднял.

– Ну, паскуда, – Вовкин бас гремел на всю улицу, – сознавайся!

– В чем? – дрожащим голосом произнес Сигизмунд. – Я ничего не делал!

Иван ему не поверил. Вовка тоже, он тряхнул писателя и повторил:

– Сознавайся.

– В чем?

Сигизмунд, удивительное дело, успокоился быстро. Вовки он не боялся.

– Я ничего не делал! И будьте так любезны немедленно меня отпустить! Евгения, скажите вашему спутнику, что он ведет себя неподобающим образом!

Рыжая покраснела, но промолчала.

– Зачем Женьку пугал? – Вовка переформулировал вопрос.

– Кто? Я? – совершенно неискренне удивился Сигизмунд. – Простите, Евгения, если наш с вами разговор вас смутил… мне очень жаль… но это еще не повод вести себя подобным хамским образом! Владимир, я буду жаловаться! Я на вас заявление напишу!

– Пиши, – ответил Вовка, но жертву все-таки отпустил. – Слушай сюда, паскудина. Я не знаю, кто тебе помогал, но еще одна подобная выходка, и я тебя вместе с тем котом закопаю.

– С к-каким котом?

Удивительное дело, теперь Вовка говорил негромко, но спокойно и уверенно, так, что даже Иван понял – и вправду закопает.

– С тем, которого твой дружок Женьке подбросил.

Вовка разжал руку и пиджачок измятый пригладил. Хотел по шляпе похлопать, но Сигизмунд отскочил:

– Я не виноват! – взвизгнул он, прячась от Вовкиной заботы за широким стволом тополя. – Это не я!