Клоцвог

Мне в голову стукнуло другое. Мне в голову стукнуло, что если с Блюмой что-нибудь случится, то Фима камнем ляжет на меня. Ни в какую больницу его не возьмут кормить-поить-стирать. Он тихий и без вреда окружающей среде. И куда его девать?

Но я свернула на Мишу. На Мишу, потому что он из всего стал нейтральной темой.

— О чем же вы столько лет без меня обсуждали с Мишей?

— Он в основном говорил с моей мамой. Слушал ее. Однажды она ему говорит: «Миша, тебе же неизвестно, а Христос был еврей. Имей в виду!»

Миша ничего не понял.

Ты как раз в Москву перебралась, а он опять жил у Гили с Фаней. Я его часто забирал к себе на воскресенье. С субботы, с вечера.

Мама говорит: «Ты всем рассказывай, кто тебя обзывать будет».

Мама переживала, что у Миши еврейская внешность с годами становилась больше. Ну, я не стерпел такой темноты. Мама — простая женщина, неграмотная практически. В смысле сегодняшнего момента. К тому же лежачая. Когда лежишь и лежишь, всякое в голову идет. Говорю ей без Мишиного присутствия: «Мама, не забивайте голову мальчику. Сейчас Бога нет. И говорить не о чем».

А мама отвечает: «Ну теперь нет. Я наперед ему советую. Вдруг опять будет».

Умерла она хорошо, правда. Быстро. Можно сказать, с надеждой, что опять будет ходить. Незадолго до Гили. Я Мише написал потом. На «до востребования». Он как паспорт получил, мы с ним договорились, что я буду писать до востребования. А раньше он был против. Чтобы домой. Тебя расстраивать не хотел. Жалко, мама не летом умерла, а то бы при нем. Говорила перед смертью: «Михайлик у тебя ж в паспорте записанный? Записанный. Никуда от тебя не денется. Нэ журысь». Она и Мише повторяла: «Нэ журысь». Ему нравилось.

И к этой смерти хотели подключить моего сына. Да. Вокруг него больные и лежачие. Больные и лежачие. Прямо какое-то окружение.

Для Бога повод нашелся. А для родной мамы — нет. А мама всегда. Мама — хоть есть Бог, хоть нет.

Но дело не в этом.

Я спросила основное, что меня мучило:

— Миша знает, кто его отец? По твоим сведениям — или знает, или нет? Одним словом скажи.

— Ну какое тут одно слово! Он не дурак, Майечка. Он сразу раскусил. Фима его отец. Хоть и сумасшедший. Но родной отец. И он его как отца уважает и любит. Вот про Фиму мы говорили. Миша жалел, что Фима сумасшедший и много сказать не в состоянии. Но любовь, сама знаешь. Кровь говорит вместо ума.

— Это Миша так сказал?

— Миша. В последнюю нашу встречу. На вокзале сидели. Молчали. Он меня попросил помогать Фиме и Блюме. Ну, материально и так, словесно. Поддерживать. Я помогаю, ты не думай. Я вообще надеюсь, ты только не обижайся, может, Миша после армии в Киев переберется. Я его пропишу. У тебя же еще дочка. А я один. Как ты думаешь?

— Я ничего не думаю. А помнишь, как я хотела тебе девочку родить?

— Помню. Жалко, не родила. Но ты ж не специально не родила?

— Не специально. Теперь у меня и дочка есть. Эллочка. Хорошая девочка. Красивая. Умная. И рисует красками. Акварель. Очень талантливая.

Мирослав радостно закивал головой:

— У тебя ж другой и быть не могло. Я не сомневаюсь. Я в тебе вообще никогда не сомневался. Так жизнь повернулась. Один момент — и повернулась. Глупо. Мама жалела. А ты жалела?

Я ничего не ответила.

Попрощались тепло до следующей встречи. Мишу нам больше делить не надо. Из живых — он ни мой, ни его. Он, получается, Фимкин.

И опять столько переживаний. Зачем? Навести порядок внутри у Миши? Но какой там в настоящий момент порядок вещей, мне недоступно. А потому и какой надо устраивать — неизвестно.

И когда же мне жить? Вот вопрос и проблема номер один.

Но дело не в этом.

Весь обратный путь я спала. Спокойно до самой Москвы-сортировочной.

Растолкала меня проводница:

— Женщина, следите за вещами, воруют при высадке.

Да. Именно при высадке.

Дома с порога Марик устроил разбирательство, до каких пор у него не будет ключа от почтового ящика. Полный ящик газет, а взять нельзя. Я ему ключ отдала с улыбкой. Он удивился.

— Ладно. Я пошутил. Не надо.

— Надо-надо. Всем надо. И Эллочке надо сделать, чтобы у нее был ключ. Все-таки обязанность — забрать почту. Там же и ее касается: «Пионерская правда», «Костер».

Дальше я не говорила, а пошла спать. И спала до вечера. Пока не явилась с продленного дня Элла.

Как все иногда складывается. Очевидно и невероятно.

Вечером позвонил Бейнфест. Попросился в гости на завтра. Назавтра было воскресенье, и причин отказать не нашлось. Хоть видеть никого постороннего не хотелось. Тем не менее.

Натан Яковлевич пришел с запоздалым дополнительным подарком — шахматными часами. Марик схватился за них с радостью и вдохновением.

Поговорили о том о сем. Бейнфест среди прочего вежливо поинтересовался, понравилась ли мне мезуза [2] , которую он преподнес на день рождения Марику.

Я удивилась. Я про мезузу вообще ничего не знаю. В суматохе не поинтересовалась у Марика про личный подарок Натана Яковлевича, потом поездка, а сам Марик не говорил.

Натан покачал головой:

2

Мезуза (др. евр.) — футляр (коробочка) с молитвой внутри: охраняет дом и его обитателей.

— Очень прискорбно, что такие подарки остаются без места в жизни. Но я с таким расчетом и подарил, чтоб по преимуществу лежал. Понимаю, не то сейчас время, чтобы мезузы развешивать по косякам.

Но тем не менее попросил Марика принести и показать мне.

Марик покопался в своей комнате, минут через десять принес.

Бейнфест заметил:

— Что, далеко спрятал?

— Далеко, Натан Яковлевич. Такая вещь, что далеко.

Да. Мезуза оказалась знатная. Серебряный футляр, старой работы, сантиметров пятнадцать в длину и сантиметра три в ширину. Внутри свиточек пергаментный с рукописной молитвой на иврите.

Натан Яковлевич кратко объяснил суть.

Тут же вертелась и Элла. Смотрела-смотрела на мезузу. И говорит:

— Откуда у вас такая вещь, Натан Яковлевич? Где вы купили?

Натан откровенно сказал:

— Я не купил. Мне из Израиля товарищ привез. Полковник-летчик. Он еще в 1948 году там пребывал по заданию нашей Компартии и мне потом привез эту штуковину. Она у меня хранилась, и я подарил твоему папе и твоей маме и всей вашей большой и дружной семье. Это пускай для тебя будет наследственная вещь. Она особенная, так как ее, в свою очередь, преподнес моему другу сам товарищ Меир Вильнер. Главный коммунист Израиля! Он, конечно, коммунист, но для еврея такая вещь, как мезуза, не предрассудок и к партийности отношения не имеет. У нас пока не так, а в Израиле так.