Клуб друзей китайского фарфора

Она отказывалась впустить нас. Я не просто брошу тебе пальто под ноги, я не швырну тебе их в лицо, нет, я именно заставлю тебя взять их, и ты признаешь свое поражение, ты всем нам поклонишься и будешь смиренно каяться в том, как дурно поступала со мной и с нами всеми, плакать будешь и бить себя кулачишкой в грудь оттого, что заморочила мне голову этими пальто, а родителей своих отпихнула с презрением, покинула за некую мнимую их вину перед тобой. Стал я вдруг неистово и бешено лупить кулаком в дверь, выкрикивая ругательства, выбил пару стекляшек в той двери, и они произвели большой звон, пошел я затем искать булыжник, предполагая запустить его в окно. Бедные родители жалобными голосами напоминали блудной дочери о дочернем ее долге, а Никита с Захаром, несшие на руках Петеньку, дико выли и блеяли, потому как хотели приклонить где-нибудь головы.

– Именем закона!
– загремел старшина.
– Открывайте!

Она была непреклонна. Это поразило меня, и я перестал искать булыжник, призадумался. Легла мне на душу ее твердость. Мятеж больше не выжигал мои внутренности, тихий и почти что благостный, я шагнул к двери и высказался:

– Нет, именем не закона, а любви, человечности, милосердия...

– Кто это там распинается о любви и человечности?
– перебила Вера, и хотя она узнала мой голос, ей взбрело на ум разыграть простодушное изумление, она приоткрыла дверь и выглянула наружу, чтобы, разглядев заговорившего о милосердии человека, осыпать его грубыми насмешками.

Мы воспользовались ее оплошностью, ринулись, сбив ее с ног, в комнату. Она валялась на полу, а наша лавина через нее перекатывалась.

Не берусь судить, какие чувства испытывала Вера, внимая развернувшемуся перед ней беснованию. Петеньку уложили на диван, и старшина рассказывал ей, что этот липкий и пушистый субъект пробудет в ее квартире до тех пор, пока не придет ответ из академии. Захар отказывался расстаться с ее пальто. Валерия Михайловна плакала и пыталась заключить ее в объятия, а Евгений Никифорович кричал, топая ногами в пол, что она своим недостойным поведением позорит их фамилию. Кучерявый и Никита по очереди прикладывались к бутылке и клялись друг другу в вечной дружбе. Я стоял в углу комнаты и, скрестив руки на груди, невозмутимо улыбался.

Вера стояла напротив меня, у стола, на который опиралась хрупкими руками, и молчала, глядя перед собой невидящими глазами, а на ее прекрасном лице выражение скорби вдруг сменялось выражением гнева. Выражение боли выражением ярости. Вся гамма чувств, вырывавшихся из недр этой тоскующей души, проходила перед моими глазами незабываемым зрелищем. Я сел. Вера боялась, что ее затопчут в этом содоме, не знала, как защититься, но отнюдь не собиралась складывать оружие. Все правильно, так и мы поступали всю ночь, и я вполне ее понимал. И если я, утомленный безумной резвостью событий, не находил в себе чувств, которые в каком-то смысле уподобляли бы меня этой чувствительной и гордой девушке, то не следует забывать, что сам я целиком, всем своим составом пребывал на последней глубине драмы, а это что-нибудь да значит.

Долго царил в комнате полный беспорядок и хаос, мешавший мне выбрать момент для осуществления своих целей. Захар пальто отдал, однако его тут же надел Никита. Старшина, вспомнив что-то о службе, лихорадочно искал ордер на обыск комнаты, а Евгений Никифорович с женой громко предавались своему родительскому горю. Кучерявый знаками показывал, что он все еще преисполнен предприимчивости и находчивости и готов употребить их для удовольствий Валерии Михайловны. Я все это время не стоял в стороне от возлияний. Вера же стояла на прежнем месте, застывшая, как монумент. Наконец детали картины обозначились яснее. Никита и Захар свалились на диван рядом с Петенькой, старшина аккуратно раздевался, чтобы присоединиться к ним. Я взял из стопки приставленных к стене холстов полотно, изображавшее вечернее поле и стаю ворон в небе, водрузил его на столе и сказал:

– Вера делает успехи.

Валерия Михайловна заплакала.

– Но это не дело, - отрывисто бросил Евгений Никифорович.
– Это не занятие для современной девушки.

– Разве?
– деланно удивился я.
– Но ведь вы поклонник искусства.

Евгений Никифорович упрямо твердил:

– Современная девушка должна думать о семье, о детях и зарабатывать себе на хлеб, а не витать в облаках. Тем более моя дочь. Я всегда говорил ей об этом. А она считаем меня жалким обывателем. Она думает, что я зажравшийся мещанин. Она хочет идти своим путем. И вот результат. Что вы видите? Что я вижу? Чепуха какая-то, бред.

Кучерявый, который был, как я упоминал, одет пугалом, пожелал втиснуться в Верино полотно и разогнать стаю ворон.

– Картина хорошая, - подал вдруг голос старшина, сидевший в трусах на диване и барабанивший по полу толстыми пальцами ног.

– А вы бы вообще помолчали!
– огрызнулся Евгений Никифорович.
– Тут речь идет о чести моей семьи, и вам не стоит вмешиваться.

Старшина вздохнул:

– У нас никогда не понимали людей с высокими помыслами и чистой душой.

– Что вы этим хотите сказать?

– Что нет пророка в своем отечестве, - подсказал я.

– Это он-то пророк, этот пухлый медвежонок в казенных трусиках?! Отвратительным смехом разразился Евгений Никифорович, захохотал, бесовствуя.

– Я вас арестую, - грустно и серьезно вымолвил старшина.

Мы увидели, как голова кучерявого с мягкой неумолимостью, как сквозь масло, прошла сквозь холст, сквозь вечернее поле и стаю ворон и нежно шлепнулась на стол, смеживая веки.

– Вы все арестованы, - возвестил старшина.
– Считайте, что вы уже под стражей, - добавил он, помещая голову на плече Никиты.

Валерия Михайловна беззвучно плакала, спрятав лицо в ладонях. Евгений Никифорович, взволнованный и оскорбленный угрозами старшины, забегал по комнате. Я воскликнул, смеясь и взглядом поощряя Веру засмеяться тоже:

– Вера, будет! Хватит валять дурочку!

– Да, действительно, - остановился пораженный Евгений Никифорович.
– В чем дело? Что ты себе позволяешь?

– Посмотри, - выкрикнул я, - уж на что Никита и Захар люди протестующие, непримиримые, а и они угомонились и спят в обнимку с неприятелем!

Ни один мускул не дрогнул на лице Веры, она стояла перед нами, одинокая, неприступная и тоскующая. Ее мать соскользнула со стула на пол и, дрожащими руками обняв стан дочери, простонала:

– И вернись домой, доченька, мы так скучаем по тебе... нам нехорошо без тебя... мы думаем о тебе... а у тебя все хорошо получается, ты не верь молве... ты делаешь успехи... ты великая художница... возвращайся!

– Встань, мама, - с неудовольствием, нахмурившись, произнесла Вера, не унижайся, не юродствуй...

Валерия Михайловна, поднявшись и отступив на шаг, спросила с надеждой:

– Ты вернешься?

– О чем вы все просите меня?

– О чем ты просишь, старая кляча?
– налетел на жену разгневанный Евгений Никифорович.
– Разве ты не видишь, что нашу дочь, нашу былую ласковую малютку, которую мы носили на руках, словно подменили? Это же бездушный, каменный, жестокий человек! Просто наглая рожа! Свинья!

– Не смей так говорить!
– закричала Валерия Михайловна.
– Что бы там ни было, это наша дочь!